|
Людмила Сурова
t.me/LV_Surova
Предыдущие записи: 28.11.2023
04.10.2023
05.04.2023
12.02.2023
03.01.2023
02.01.2023
25.12.2022
05.12.2022
04.12.2022
22.11.2022
11.11.2022
07.11.2022
07.11.2022
06.11.2022
03.11.2022
01.11.2022
31.10.2022
29.10.2022
05.01.2022
01.01.2022
Из Архива
22 декабря 2019
9 апр. 2010
6 декабря 2009
|
Смешно возник этот фрагмент. Намечен был поэтический вечер, и предложили тему: «Кого не радует первый снег!» или что-то подобное. И вот родился текст. ПЕРВЫЙ СНЕГ Первый снег в деревне – это совсем не белые пушистые мухи на шапках, не пышное покрывало скамейки, так что сесть сразу нельзя, не фонарный луч, искрящийся взвивающимися лепестками. Это даже нет вздох удивления, который вырвался из вашей груди – какая красота-то! Нет, в деревне первый снег, это когда ты берешь лопату и начинаешь разгребать дорожку к зеленому домику, посещаемому каждое утро. Неказистая постройка, но стратегический объект, как говорит сосед. Лопата вертится в руках, но легкая, это самое главное. И-и-и! – навалило снегу-то за ночь, сразу сантиметров на 20, калитку не открыть, на дорогу не выглянешь – есть ли люди-то?! Но лопату папину мне сосед починил отлично, как игрушка в руке, растет тропинка в пуховых берегах. Ветка яблони все норовит по лицу попасть, надо секатор найти и на обратном пути ее срезать, а то ведь дорожка будет подниматься и как-нибудь непременно получишь сучком в глаз. Эта яблоня с характером, даром что русская антоновка, ее взрослую уже пересаживали с другого участка, тайком, она в этом году первый раз урожай хороший дала, а уж как ее обрезали, как окапывали еще при маме, – все капризничала, помнила, наверное, своего первого хозяина и что без его разрешения пересадили. Деревья, они вообще с людьми очень связаны, судьбу хозяина отражают: тот болеет, и она болеет, у того незадача в жизни, и она куксится, не радует плодами. А вот случай: один за другим ушли родители в семье художника, и в тот же год засохли два гигантских абрикоса возле их дома в Севастополе на Северной, как два каменных остова стоят, высоченные – как и пилить-то непонятно, я видела. А художник – шрифтовик, графику и линию понимает, поглядывает сквозь сухие ветки на синее небо, задумается, молчит... Траншейка в снегу растет, это тебе не окоп в земле рыть, да и помогают ли спрятаться, уберегают ли окопы, сверху сколько раз мы видели, как там солдаты перемещаются взад вперед. Первый снег там сразу же превращается в грязь, не успеет порадовать светом, уже обувка промокла и отяжелела, хотя что это за тяжесть, для девчонок разве, но их и нет почти здесь, и санитары сами, и повара, и минометчики, и танкисты. Снег здесь лежит только там, откуда мы ушли, он с теми, кто остается на поле, покрывает их своим пуховым царским платом, придает благообразие, пусть и ненадолго, смерть ведь неприглядна, а здесь – тем более. Правда, и искать раненых под снегом тяжелее, сигнал идет, а бывает, что и подобраться не можем. Кто-то на поле так и остается... до крыс... Этим, хоть снег, хоть дождь, все нипочем! Не вороны, это для казачьих песен осталось, а эти мерзкие хвостатые твари юркают под ногами и прыгают как кошки, не всякий васька с такой справится. Сначала мыши одолевали, их полчища были, урожай, где и был, не собран, зерно полегло – пир на весь мышиный мир. И в каждую войну, говорят, такая мышиному царю радость. А со снегом они не видны стали, ушли в него, зато их сородичи выдвинулись, аж снег шевелится над их спинами. Неделю назад пришло известие о гибели Мака. Неожиданно как-то. Недавно приезжал после ранения. Хромает, но уверенный, резкий. Тело с поля боя вынести не могут, не удержали Кодрянку, за которую бились, теперь это их территория, и сколько там наших осталось, точно еще и не знаем... «Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена, плачут все, как один человек...» А вот это нет, все как раз и не плачут, все живут, как жили до снега, оговорка по фрейду, то есть до войны, можно ли так сказать-то сейчас? Разрешено? В автомагазине продавец на цену шелловского масла затянул: «Ну, это когда вы брали, это еще до войны было, наверное?». Да, до войны, до Covida, до дымящегося Дома Советов, до Чернобыля... Когда-то снег ложился мирным ковром на поля и под лопаты дворников, и нашу траншейку рыл папа. Аж до самого колодца прокапывал и до калитки, выглянет на деревню, а там мужики каждый у своего дома чистят. Как жив-здоров? Да помаленьку, а ты, да тоже вроде – и каждый норовит почище у себя поскоблить. «А что вон у Никитиных-то никто не выходит, дед-то слаб что ли стал? может, подсобим?» Когда и пойдут покидать чужие сугробы, когда и нет. Тракторами тогда снег на деревне не чистили, сами справлялись как-то. Трудно, конечно, у кого мужиков нет, но в одну лопатку прокопают от двери до калитки. Деревня, она снега не боится, вот почти утонула, а жива. Папка рассказывал, как один раз их по крышу засыпало: свет какой-то странный, говорит, и бело, и темно, толкнул дверь, не поддается. Ну давай отжимать потихоньку, чтобы пролезть и там уж лопатой помахать вволю. Вот и наша траншейка подползла к воротам. Приоткрылась и калитка, бочком, бочком можно пролезть на дорогу – Ау! Люди!! Не все ведь умерли! 17.12.2023
28.11.2023С опозданием в три недели, но родился все-таки текст про Октябрьскую. Вот он. ЗАСТОЛЬЕ Ну как мы помним Октябрьскую? Застолье, конечно. Демонстрация у папы на плечах – это – май, когда тепло, светит солнце, а мы размахиваем веточками с бумажными яблоневыми цветами. И все что-то кричат, точнее, как-то подкрикивают – ура-а! Мир, труд, май! Слава! Идём и кричим, и ветками машем. Жизнь впереди! Потом сами сбой образуются кружки? плясунов. Спускаемся с плеч и в круг – эх, ух, ах! На одной такой демонстрации я потерялась, а потом, мама рассказывала, меня объявили по радио. Это все весна, жизнь летит вперёд. А октябрьские – осенью, холодно, когда снег, когда дождь, ну уж ветер-то точно будет, уши надо закрывать, если на парад пойдем. А вечером застолье, вот тут все собираются, как будто у них никаких дел своих нет. Три поколения с двоюродными и троюродным – вот свиделись, кого и не знали. Папка так эти застолья любил! Радушие, улыбается – здравствуйте! Руку жмёт тихонечко, сила немереная, не прижать бы невзначай! Дети за столом никогда не сидели; как поедят, все в маленькую комнату, если собирались у тети Насти, старшей папиной сестры, а так – в коридор поиграть, побегать, а потом прилепимся где-то в углу, чем-то, вроде, заняты, но главное – все видим и слышим. А застолье набирает обороты, вот уже заспорили о политике, тут есть кому схлестнуться: кто за Сталина, кто за Никиту. Фронтовики не очень слышны, один дядя Вася голосит, но он, вроде, как контужен, и рука скрючена, пальцы не разгибаются. Он то ли парторг, то ли политрук был на фронте. Дядя Тиша без руки, молчит под свое имя. А когда дядя Шура приезжал из Тамбова со своей липовой ногой, действительно как у медведя на открытке, тогда ему первому слово давали. А он спорить не любил: послушает, послушает, да и затянет Рябинушку – Что стоишь, качаясь, – тут все подхватывают, и женские голоса становятся слышны, не только им мужиков за рукав дергать – потише, потише! А уж как распоются, дед наш, даром что слеп, вытянуть любую ноту может! Ну и «Ямщик» тут сразу шел, и который в степи замёрз, и который на почте служил. Что мы знали о революции? Мы были ее плодом. Фильмы смотрели, конечно, песни были – «Мы красные кавалеристы…», – это и я своим ребятам пела, качаешь его на ноге и припеваешь в такт. Но что она такое сделала, эта революция, что было до нее, это все как-то было не очень важно для нас – каждый день бежал вперед за своими делами, мыслями, сердечными переживаниями. Как-то не верилось, что прошлое может как-то повлиять на эту нашу жизнь. Оно было интересно, конечно, – героями, фактами, оно волновало, но мы от него не зависели, и знали это. А вот оказалось, что вся наша жизнь от него, от этого прошлого, зависит. 7 ноября несколько раз мы ходили на митинги к памятнику Маркса. Иногда встраивались в колонну КПРФовцев и проходили в Мавзолей. Ну, митинги все одинаковые: «Не позволим!! Призовем к ответу! Сколько можно!!» Один раз, правда, какая-то девочка удальцовская что-то такое резкое с жестами выдала на булыжной мостовой перед Мавзолеем, и конец помню – «За смерть!», рукой так вверх дернула и скрылась в толпе. Год от года народа меньше и он как-то тише, послушней делается. Но вот что не уходит, так это песни, причем не на марше, когда на Красную поднимаемся – «Вихри враждебные веют над нами…», нет там почему-то все молчат, ну может, кто под нос себе бурчит, как я… А песни прорываются как раз за спиной Маркса. После демонстрации, Мавзолея, кремлевской стены, опять возвращаемся в сквер, за эту всепролетарскую широкую спину – и тут Октябрьская берёт свое. На скамеечках возникают пирожки-булочки, пиццы-буханочки, стаканчики, термосы; на других – книжные развалы, на третьей вот зацепились два спорщика, и человек пять стоят вокруг поддакивают. Москва сама с собой встретилась, и уж какое есть – а застолье! К нам, к нам! И полились здесь и «Вихри враждебные» и «Кавалеристы», и «Орлята» и «Тачанки», у кого-то микрофон больше для виду, чем для звука, но тоже хорошо… В этот раз все у меня срывалось, ехала из деревни, долго собиралась, думала вовсе не ехать, а потом что-то подняло; к Марксу подошла, когда уже смеркалось – ну постою просто, побуду… И вдруг, смотрю красное знамя у лавочки, какая-то группка небольшая – а через секунду «Там вдали за рекой догорали огни…» Как рванулось, как полыхнулось сердце навстречу этой песне! «В небе ясном заря догорала…» – нет, так просто не убьешь жизнь. С красным знаменем в тихом одиночестве, отрешенно стоял какой-то восточный юноша, а тетки и два-три мужичка сгруппировались вокруг лавочки, которая была тем самым октябрьским застольем, которое я помню с детства: все говорили, и пили, и пели одновременно. Подошла, кого-то узнала, окликнула, кивнули в ответ, и – Орлята учатся летать! Угощайтесь, угощайтесь! Да у меня тоже кое-что припасено… Все переместилось в песню, жизнь сердца именно там обретала свою правду и силу. И есть те, которые все слова знают, а не только два куплета, даже Интернационал Маркс от нас слышал. А напротив через дорогу не к Большому театру, а за гостиницей Москва стояли автобусы с военными, охрана порядка, или на всякий случай, а вдруг революция, или там еще какой теракт. Эти ребята все больше у заграждений стояли, может, кто и оставался в автобусах, не видно было, а те, что курили и разговаривали, опершись на турникеты, которые они сами, наверное, и поставили от нас, – эти все больше на нас смотрели и слушали, что поем. Наверно, не для доклада, хотя, может, кто и отчитается подробно, но мы видели их лица, пока не стемнело, а в центре у нас ведь ночи нет, вечный день, сначала солнечный, потом электрический. Так вот лица их были родные, а как-то солдатами их мы не чувствовали, в сером камуфляже сейчас многие ходят. Смотрят они в нашу сторону, а мы как за границей, но разделяет нас не река времени, а вера. Вот в чем дело! Мы свою жизнь прожили с верой в правду, в любовь, в справедливость, в красоту. Про Бога можно пока не говорить, вера в жизнь, уже делает человека родным Богу, в справедливость, правду – понимающим Его закон. Потом что-то мы узнали большее о духовном мире, но закон правды был уже написан в нашем сердце. А у этих ребят, которые стояли напротив нас, по правую руку от Маркса, не было никакой опоры. Приказ – не опора, это призыв к действию, ну выполнишь его, или не удастся, а опереть совесть, душу – на что? Как будто выбита земля из под ног у многих, многих сейчас. Есть такое выражение в языке – земля уходит из-под ног. Вот она и ушла у нас, все как-то зависли, нашли какие-то кочки коснуться пальцем, а ступить не на что, ничего не прощупывается. Старые живут памятью, да они уже и сформировались, а молодым как себя выстроить, на чем стоять, за что биться? Ну не за комфорт же, не за деньги! Хотя авантюра придает смысл игре в жизнь. Может, кто из ребят и подпевал внутри, может, кто и слова знал, но похоже, что они смотрели на нас как на чудиков или инопланетян, какими мы в действительности, наверное и были, и есть. Подошла к восточному знаменосцу, угостила пирожком: Вот ар ю фром? Не говорит по-английски, а на каком? Чина. Китаец. Тут на помощь призвали Гугль-переводчика. Мальчик очень симпатичный, он мне что-то может сказать и перевести через телефон, но как задать вопрос? какое-то одно ключевое слово надо найти, например – МАМА. Да, сработало. О родителях рассказал, они работают на железной дороге, и он приехал учиться в МИИТ, тоже будет железнодорожником, и вот его билет студенческий, и имя Гао Ю. Нет, поправляет – просто Ю. Ага, Гао – это фамилия, наверное? Откуда же сам? Пекин? Да, Пекин. А как он здесь-то оказался, на площади? Коммунизм? Да! Попала. Он верит в коммунизм, у них много коммунистов, он любит Ленина. Потрясающая реакция у парня, на лету слова схватывает, но произносить ему трудно, с фонетикой помучается еще. А вот что-то важное пишет – Как жаль, что у вас мало молодых коммунистов! Ах, дорогой ты наш Ю! Действительно на скамейке, в основном пенсионеры, подходят, правда, то одни, то другие, послушают, поугощаем их – и своей дорогой отправляются, и те в основном, среднего возраста. Вот, правда, подошли парочка, держатся уверенно – не иначе как политологи, говорят своими терминами, учат всех, на всё есть ответы. Действительно – из жириновского колледжа, университет цивилизаций. Неплохие ребята, но уж очень «все знают» и все могут объяснить (по Жириновскому, конечно). Подвела китайца к ним, познакомила, улыбается, а говорить не о чем. Ребятам нашим ничего не интересно, кроме них самих – вот беда. И это во всем поколении так, как порча какая наведена, не липнут к интересному, я честно говоря, один раз просто опешила, когда мне второклассник или третьеклассник сказал – а зачем мне учиться, я и так все знаю! Мы с ним чем-то занимались, и он все послушно делал, а вот, нате вам, внутри такая платформа уже была. Сейчас школу кончил, в вузе на последнем курсе, а интерес у него – на стороне, попсой увлекся, ансамбли. Голова была создана вроде для науки, а воля подкачала – и все рассеялось, периферия перетянула. А он ведь китайцу как раз ровесник, им по 22. Нет где-то наши горящие двадцатилетние, конечно, есть, не может быть, чтобы их не было совсем. Но беда в том, что не мы своих детей воспитываем, а чужая жизнь, которая пришла к нам и окопалась вот уже несколько десятилетий – как раз дети под ней и выросли. И нет у них готовности к борьбе, и прививки такой нет. Учили приспосабливаться, видеть, что нужно для успеха. Правда перестала у нас править. (Сухомлинский в одном письме к сыну спрашивает – а что у вас правит?) Ну, конечно, капитализм! Вот уж мы узнали, что он такое, узнали, что сделал Ленин, вырвав страну из его лап, и что для всего мира значила эта наша Великая Октябрьская Социалистическая революция. И поддержал ведь народ большевиков, поддержал. Узнали теперь и что такое народное государство, которое у нас было; когда его не стало – и узнали. И самое страшное увидели, что этот зверь капитал делает с человеком, в какое бесчувственное чудовище он его превращает, в какое податливое, бесхребетное, отданное на растерзание своим похотям. Узнали, как легко скатываются в холуйство, угодничество, да весь Гоголь с Достоевским ожили перед нами – чичиковы со смердяковыми бал заказывают. Тут Эпштейн в ролике замахнулся на всю нашу культуру – вот, де, она проявила свою сущность – татарщину, и ничего-то в ней не родилось по-настоящему ценного для человечества; Чаадаева всколыхнул. Им из их далека можно и про человечество говорить, про человечество не так больно, как про живого человека, впавшего в саморазрушение. Никогда еще, наверное, в таком серном горниле не горел наш народ, никогда не выжигал живой огонь из своего сердца, не гасил тепло души… Чуждые ветры наполнили наши просторы, красное наше солнце как с отломленной ветки упало. Этот юный молчащий китаец с нашим флагом в сквере у каменного Маркса, никуда не спешащий, но улыбающийся, примкнувший к застолью стариков, и вбирающий ритмы наших великих песен, слов-то ведь он совсем не понимал, – этот мальчик такую вселял надежду, что надо было с ним что-то спеть. Ну и понятно – я запела Катюшу. Это известно, что две наших песни могут наладить диалог с носителем любого языка. И он отреагировал на Катюшу мгновенно, что-то поискал в телефоне и запел. На своем ли пел или на нашем, извините, не поняла, но песня соединила нас, как борцов в камере, и вдохновила меня на продолжение: я затянула «Подмосковные вечера» (вторые ворота дружбы). Но этой песни он не знал. Она была дорога и жила в памяти другого поколения, его родителей, наверное. Допеть мне помогли подружки со скамейки, не бросать же мирную песню, но потом решительно вернулись к Варшавянке, гимну коммунаров «Заводы, вставайте!». И все больше и больше сердце радовалось, душа любила и верилось в наше будущее. Наше застолье.
Простите за полугодовую паузу. Времена говорящего молчания. Но сегодня, СЕГОДНЯ!!
Стрелять начали в 19.15. Открыли окно на втором этаже, выбросили бомбу или гранату и – поливной огонь. Мы перестали друг друга слышать. Собственно, я все описала тогда в « Репортаже с места расстрела». В «Московской правде» его не напечатали, хотя читали несколько голов, а вот «Независимая» 16 октября дала, не изменив ни слова. Потом мне показывали «Современник», который что-то цитировал из этого репортажа, но самое примечательное, что Говорухин в вышедшей тогда же книжке «Криминальная революция» тоже цитировал этот текст, но переврав самое главное место – КТО первый начал стрелять? А ведь тогда грозили анафемой этому первому огню. Вот Говорухин и «подчистил» текст, чтобы не подставлять следствие... Книжица его была экстренно издана 2х млн. тиражем, быстро попала заграницу – и нам звонит школьный друг сына – как вы там? Мы читали о вас! – Что читали, газету? Да нет, Говорухин цитирует! Потом, когда нашла эту говорухинскую брошюру, увидела, что он все переиначил – стала всем говорить, что было не так, а попробуй двухмиллионный тираж переспорить! Да и страх надвигался со всех сторон – свидетелей убирали. А 5-го или 6-го по Садовому кольцу катилась эстафета. Из автобуса бодрый голос затейника в шляпе: «Ну, быстрей, быстрей, призы ждут! Еще! Еще!!» Едут не быстро, движение остановлено, что такое? Смотрю, солдатики следом бегут во всем снаряжении, и тяжело им уже, а массовик подзадоривает: «Быстрей! Еще!». Вроде, и какая-то музыка раздавалась. Это так стресс у солдат снимали – стрелять по людям непросто для них оказалось. Возле высотки на Лермонтовской я встретила эту процессию: тот, что был в автобусе с матюгальником, тот веселый довольный, а солдаты задыхались в поту и скалились, как будто их гнали в могилу. А так и вышло. Говорят, мало кто выжил из расстреливавших. Репортаж этот жег руки, написан он был за ночь, когда все-таки мы вышли оттуда живыми, и надо было рассказать правду, как там все было. А теперь хотелось его всем читать. Отнесла о. Глебу Каледе – близкий, честный, фронтовик. Он, кстати первым служил панихиду по убиенным, по-моему, как раз 5-го. Тогда мало кто что понимал. Отец Глеб позвонил мне – Я сегодня служу. Больше ничего не сказал. А когда я пришла, он, по его словам, уже прочитав материал несколько раз, настойчиво потребовал – не возвращайтесь домой! Как? Почему? У меня там собака осталась, которая всю ночь с 3го на 4-е выла и ни на минуту не могла успокоиться, а когда мы вышли в 6 утра запах необычный стоял в Москве – пахло порохом на нашем Козловском-Харитоньевском! Не возвращайтесь! И послушались. И пошли сначала к дочке, потом по домам друзей и в монастырь поехали под Коломну. Все обрастало подробностями, свидетельствами очевидцев. В фильме «Прямой путь» Борис Лизнев много правды показал, но в те дни у всех были свои горячие впечатления, ими делились, и из них складывалась развернутая картина трагедии, которая накрыла Москву в ту октябрьскую ночь тридцать лет назад. Сегодня.
А вот что написалось к 25-летию.
Двадцатипятилетие
Вместо некролога 1993 г.
Сейчас не пахнет порохом, тогда же Москва сама стреляла в своё сердце, в своих детей, сынов и дочерей, в святую юность, жаждущую правды. Как обезумевшая Грета, шла по трупам, устремлена в грядущее «ничто». Чужих искали все среди своих, анафеме за первый выстрел предавали, и комендантский час открыл врата преступной бойне. Догнать бегущего! И спрятавшегося – найти! Чтобы свидетелей, свидетелей поменьше! Мужи стояли, онемев, у дома, прикрыв щитом, туда меня мальчишка, железною обвив рукою, – «Бежим рывками!» – приказал, – из-под обстрела вывел. Не холостыми по нам стреляли! Там с пулевым ранением в живот мужчину мне на руки положили, громадный, белый, зубы сжал... Врача! Врача! Летала «Скорая», как ястребок, всюду, а раненых, что были, не брала. Английской речи возгласы откуда? Не из неё ль?.. Командным резким тоном?.. За будкой нашей вентиляционной мы сгрудились в недоуменьи – не бойцы, но граждане одной, родной державы. Кровавое то было воскресенье. Кровавое, но не для всех. С участков дачники под вечер возвращались, сняв рюкзаки, в троллейбусе дремали. Но лужица калинового сока казалась кровью нам. Они же, пожав плечами, покачали головой – Рехнулись, что ли? Так и пошло – рехнулись! Друг друга мы не понимали, нигде, ни на орущих площадях, ни в телешоу, – кровь не взывала к сердцу. Как морок опустился на Москву, народ оглох, предав себя проклятью. Святые замолчали, уступив дорогу лжи – страх поселился в доме. Вот первый акт.
Двадцатипятилетие
Вместо некролога 1993 г. Сейчас не пахнет порохом, тогда же
Окт. 2018
Киевские пещеры – наш Иерусалим. Чей наш? Славянский. Хотя многие нашли там Царство небесное – армяне, болгары, греки, евреи... да всех мы и не знаем. Когда идешь по этому святому пути, где справа и слева благоухающие мощи подвижников, ощущаешь себя не русским, а небесным жителем. Вот уж воистину – ни эллина, ни иудея. Кому принадлежат пещеры? Богу одному и тем Его работникам, которые чтут Его сердцем, не устами. Пещеры – не имущество, но дух неба, каким-то чудесным образом угнездившийся на берегу Днепра, который стал от этого одной из Райских рек. Подземный Эдем, скрытый от праздных глаз – кому он может принадлежать и кем может управляться? Слишком ясны ответы, чтобы произносить их вслух. Лет 17 назад, одна моя слушательница, поэтесса, ныне уже внимающая небесным органам, настойчиво предлагала мне съездить в Киев, у нее была там квартира, оставленная по переезду в Москву. Она так настаивала, что мне пришлось принять предложение. И вот, взяв собой попутчиком почти случайного малознакомого, тоже пишушего, знающего город, как он говорил, – мы отправились в Матерь городов русских. Спутник мой действительно знал Киев, но как москвич, – и это облегчало дело. Уж мы и походили по городу, уж и обсмотрели всю его инаковость, южный размах площадей, горки, не холмы как у нас. Добрались и до Дома Городецкого, о котором мой знакомец твердил с самого начала поездки, попали, даже на его приусадебную территорию, открыта оказалась калитка. Насмотрелись там на трагических бетонных водяных. (Утонула дочь архитектора, и дом стал живым памятником ее уходу). Но архитектор не может перестать быть строителем. Он тогда осваивал новый материал – цемент, бетон – вот и разместились аквачудища по углам, карнизам. Подземное царство вывернулось наружу, окаменев в серых кораллах. Дом незабываем, особенно если не задавать себе вопрос, как вам это нравится? Ведь тогда ничего не увидишь, кроме себя. А тут открылось многое – и неизбывная печаль отца, его сердечное одиночество, но и уважение к его горю горожан, которые решились принять в утробу своего города это необычное творение. Конечно, потом вспоминался Гауди. Там, в Киеве, было много всего, что и удивляло, и манило, конечно и галереи. Но не все были доступны, что-то с русским искусством уже происходило, то ли его выделяли, то ли перемещали. Но главное впечатление от города, которое появилось как-то сразу и не проходило на протяжении всей поездки – это тепло, и воздух теплый, и улицы какие-то теплые, и люди как бы хранят это тепло, идут, ходят, не бегут, как в Москве. Представляю, как наша спешка, а точнее, внутренняя скорость Москвы, может раздражать таких вот неспешных, уважающих свою жизнь и свой город жителей. А Москва несется стремглав, по жизни аллюром, даже старики наши бегут, то на концерт, то к внукам, засиделись в парке – и опять вперед навстречу жизни! Сейчас скорость Москвы стала падать, будто 9связали ее невидимыми нитями, прочными, не разорвешь... Но Киев по нашему тогдашнему ощущению был просто вальяжен, живет, отдыхая. Знакомец мой не мог быть всю неделю, у него был назначен какой-то любительский турнир по теннису, вместе ходили четыре-пять дней, жили на левом берегу, там же и можно было искупаться – опять тепло, но уже влажное. Вода в Днепре как-то терпимей нашей. Что сказать, Киев вырос как царский град в сердце славянской земли. И не ощутить этого было невозможно. Много в нем жизни, но и уважения к плоти много. Конечно, я потащила моего спутника в Пещеры. И вот тут оказалось, что Киева – два. Один уже распахнул перед нами свою душу, или так нам казалось, а второй вот только начал приоткрываться в толкучке перед входом в пещеры. Архитектура, которую мы уже освоили, тут заканчивалась, начиналось «нечто». Что-то впереди говорил экскурсовод, а вереница людей шла по земляному проходу в полутьме друг за другом. Мой спутник не выдержал очень скоро, ему стало не просто скучно, а как-то плохо в этом замкнутом пространстве без яркого света с толпой людей. Он деликатно взмолился, и нам пришлось уйти. Причины такой реакции не обсуждались, на следующий день он, чуть не опоздав на поезд, уехал, и у меня появилась возможность вновь вернуться в подземный город. Вот уж тут была свобода! И купив один билет, можно было долго там быть, пропуская вперед экскурсии и переходя от одних мощей к другим. Хотелось и узнать, кто есть кто, как жил? – и не важно было это... и так было хорошо с ними. Да, в этом новом сообществе, в ряду, забывалось как-то о себе, терялась как бы сама наша личность, не важна она стала в принявшем тебя городе. Что же в нем было, почему хотелось остаться здесь навсегда? Что-то он знал обо мне, а я о нем ничего не знала. И темнота, и теснота стали не препятствием, а простором для сердца. Но в отведенное время, конечно, пришлось уйти. Назавтра, правда можно было снова вернуться. И вернулась. Пещеры, оказывается очень большие. Ночью, конечно читала, что могла найти, Интернет тогда еще не был в ходу, конечно взволновал Антоний и его уход, и Феодосий принявший на себя труды собирания нового народа – монахов. И всегда-то будет эта пара, Антоний и Феодосий, Кирилл и Мефодий, один – факел, другой – очаг. Когда собиралась уезжать, уже знала, что люблю этот невидимый миру град. Китеж – это не «где», это – «что». Вот это «что», совершенно отличное от солнечного города, пребывающего над ним, его небесные подземные корни, – вот это открытые стало главным в ту поездку, поселило в сердце память о чудесной вечности с ее святым народом. Нет, наверное, эта поездка поэтов была раньше, потому что в 2011 году была уже педагогическая работа в Киеве и в Горловке, еще до войны, но в ее предвестии, в уже ощущавшемся ее духе. Большой методический семинар на базе известной школы собрал много педагогов со всей Украины, работали 3-4 дня, в Интернете есть съемки этих занятий. Тут Киев предстал своим человеческим собором, мягким вниманием, хитринкой вопросов, потаенными мыслями и официальным теплом. Все было хорошо, но главное – поселили меня над пещерами, и не поленились возить оттуда в школу, хотя Киев не большой по сравнению с Москвой. Над пещерами есть гостевой дом. Вот там, в соседстве с одной монахиней, и приютилась моя душа. Семинар наш начинался в школьное время, а Лавра просыпалась, если вообще спала, раньше, и службы в храмах были ранние. На 40 мучеников севастийских – холод, ветер поднялся ледяной, как ему и положено, чтобы морозить верных. Утеплили меня платками, чтобы не замерзла наверху, а в пещерах – тепло. И тянуло туда как магнитом. В конце семинара дали мне провожатую, милую девушку, пошли с ней в сопровождении ее культурной речи: вот – это, а вот – это. Чаши с мироточивыми главами закрыты решеткой, подошли – огромные сосуды с непредставимым сокровищем! Проходили по ходам царства не знаю сколько, время там по-другому течет. На обратном пути, давайте, говорю, еще подойдем к мироточивым главам – а там ведь закрыто – ну давайте попробуем... Подошли. Монах за решетчатой калиткой переставляет сосуды, видно только что была «духовная экскурсия», мы остановились. – Все, закрыто все! – И вдруг, отворил калитку, взял сосуд снял крышку и подносит к нам. Устами касаемся неплотского вещества, благоухание сада. По-моему, и к еще одному сосуду он дал нам приложиться, но это могут быть уже мои фантазии... Как восторгалась моя спутница: ну надо же! как чудесно получилось! и почему так вышло? Прекрасно! А сердце затихло от этого Божиего поцелуя и ничего уже не слышит. Не глядит на мир, а что-то в нем еще предстоит делать... Скучные песни земли. Вот Небесный Иерусалим, который принял нас, вышел навстречу, запечатлел себя и нас признал своими... Что знают об этом юные, скачущие с плакатами «Геть москальских попив!» Город земной не может встретиться с градом небесным, подземным, если не придет к нему сам. А сейчас страна-земля посягнула на служителей, привратников, ключников этого Царства. Конечно, они жили в раю, но смогут ли там быть другие? Покажется ли им раем это подземелье? Не трапезные палаты, не сладкоголосые хоры славят землю Лавры – но ее святые корни пещер. Не покинет их Бог, как они не покинули Его удела в войнах, бушевавших наверху. В истории Церкви много было драм и трагедий человеческих. Помню, когда работала над жизнеописанием Златоуста, меня поразили гонения на пустынников, истребление 10 тысяч монахов Нитийской пустыни, даже дата памяти есть в нашем календаре. И кто на них ополчился? Враг рода человеческого, конечно, ну а исполнителем – кто стал? Воинство, не порвавшее с язычеством, легко поднимается на погром праведных. Ну а все-таки, по чьему приказу, наущению? Своеволие найдет место и в епископском, и в патриаршем сердце, если оно загорится собой. Бог только в свободе с нами, а в плену плоти, мы не с Ним. Вся история Златоуста – гонение от своих, да и многие подвижники попадали под «дружественный огонь» как сейчас говорят. Но Нитрийские монахи, несколько человек дошли до Златоуста, поведав о случившемся. Все это, и дальнейшая кровавая Пасха 406 года, когда было устроено побоище над новокрещеными, описывает епископ Палладий Филиппопольский. Все тексты доступны, только не знаем мы их, и только, когда дело доходит до нас – вопием как первые люди. Но не первые мы, и не последние, наверно еще, хотя уже сколько веков восклицает Богослов – «Дети! Последнее время!»
Писательский съезд Союза писателей России, который состоялся в день гибели Пушкина, был на редкость военным по своей основной тональности, хотя слово "война", естественно, не произносилось. Отчеты регионов – отличные, проблемы – решаемые, ряды непоколебимые. Разве что выступление Проханова вернуло нас в словесную вселенную: "Времена, когда все движется, рушится, открывается, обнажая свою суть, – говорил он, – для писателя очень плодотворны. Можно увидеть, услышать и почувствовать то, что скрыто от глаз повседневности. Писателю есть что писать тогда." Если ему дадут слышать, как он слышит, и видеть, как он видит – то да! Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые... Но если ему говорят, что он должен увидеть и он сам уже знает, что надо написать – тогда ложь на ложь не дадут правды, но умножат недоверие к слову. Вообще-то это грех против 9-й Заповеди "Не сотвори свидетельства ложна". Но сколько раз мне приходилось слышать в редакторской практике, когда указывала авторам на непрописанность эпизодов или на поверхностность мысли, или на слишком большое обобщение – пишущие, как один, отвечали: но ведь от меня этого ждут!! Самоцензура у нас начинает работать раньше, чем глаз и слух. Принадлежность к определенной группе делает тебя настолько несвободным, что и самому автору увидеть неожиданное будет хлопотно и неудобно. Вот нас и призвали сомкнуть ряды в тесном строю поддержки. Кого? А кого скажут! И воспевать громче! Что? а что скажут! а если у меня не получится, если я не чувствую так? Почувствуешь, если захочешь остаться в строю. У Брехта, который видел зарождение фашизма есть образы подлинного верования в непогрешимость фюрера, в горячее служение – горячее! Это – "Кавказский меловой круг", "Семья Оппенгейм" и пр. В первые годы прихода Гитлера к власти – меня еще в университете поразило это – выходило 3 млн. патриотических изданий в год: поэзия, проза, публицистика. Т. Манн уехал, Брехт, уехали другие. Но ведь большинство вошли в эту коричневую реку одури – 3 млн. изданий, прославляющих фашизм! И это страна Гете, Шиллера, Гельдерлина, Новалиса – всех не перечислишь. А вот выстроились, присягнули – и детей своих воспитали так же. Очень хорош фильм «Мост», ФРГ, 1959 г. Бернхарда Викки. Это первый его фильм, не ангажированный. Уже проиграли фашисты, готовы к капитуляции, а их дети еще дерутся непонятно за что. И гибнут непонятно за что. Только в одиночку сейчас можно сохранить совесть. Любая корпорация заставит петь угодные ей песни – и Бога не услышим. А задача писателя, и вообще любого художника и просто человека – слышать глас Божий в мире.
Новый год принес вот что
* * * В новогоднюю ночь 2023 г. в 00.01. по зданию ПТУ No19 в Макеевке, где временно располагались российские мобилизованные, был нанесён тройной удар ракетами HIMARS, (из сводок МО РФ)... украшенными светящимися гирляндами.
Народ Мой! вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили. (Ис.3:13)
Это жертва священная, тех, кто убить не успел,
С Новым годом, страна! Когда-то в Гаграх нас именно так приветствовал местный житель – Добрый вечер, страна! Был 1996 или 97 год. Абхазо-грузинская война была остановлена нами, недалеко от пляжа еще располагалась наша база с табличкой: "Не подходить! Стреляем без предупреждения!" Тогда и табличка удивляла, и слова прохожего – мы и не знали, что мы – страна, а вот он знал – и приветствовал! А где сейчас мы? Ответ неожиданно подсказан старенькой докторшей, которая всю жизнь боролась с болезнями, раньше – с нашими, сейчас – со своими. Вчера созванивались, поздравляла ее с Наступающим – посетовали, поохали. Сегодня звонит: "Очень долго было ждать вечера Нового года, взяла Библию, а у меня там закладка оказалась на Исайи, 3 гл., я ее прочитала – там все про нас написано, все". Открываю Исайю – и действительно так. Вопрос только – кто положил закладку этой святой докторше? Вот текст, не сокращенный и не правленый.
Кн.Исайи, гл.3 Дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними 1 Вот, Господь, Господь Саваоф, отнимет у Иерусалима и у Иуды посох и трость, всякое подкрепление хлебом и всякое подкрепление водою, 2 храброго вождя и воина, судью и пророка, и прозорливца и старца, 3 пятидесятника и вельможу и советника, и мудрого художника и искусного в слове. 4 И дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними. 5 И в народе один будет угнетаем другим, и каждый – ближним своим; юноша будет нагло превозноситься над старцем, и простолюдин над вельможею. 6 Тогда ухватится человек за брата своего, в семействе отца своего, и скажет: у тебя есть одежда, будь нашим вождем, и да будут эти развалины под рукою твоею. 7 А он с клятвою скажет: не могу исцелить ран общества; и в моем доме нет ни хлеба, ни одежды; не делайте меня вождем народа. Суд над старейшинами 8 Так рушился Иерусалим, и пал Иуда, потому что язык их и дела их – против Господа, оскорбительны для очей славы Его. 9 Выражение лиц их свидетельствует против них, и о грехе своем они рассказывают открыто, как Содомляне, не скрывают: горе душе их! ибо сами на себя навлекают зло. 10 Скажите праведнику, что благо ему, ибо он будет вкушать плоды дел своих; 11 а беззаконнику – горе, ибо будет ему возмездие за дела рук его. 12 Притеснители народа Моего – дети, и женщины господствуют над ним. Народ Мой! вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили. 13 Восстал Господь на суд – и стоит, чтобы судить народы. 14 Господь вступает в суд со старейшинами народа Своего и с князьями его: вы опустошили виноградник; награбленное у бедного – в ваших домах; 15 что вы тесните народ Мой и угнетаете бедных? говорит Господь, Господь Саваоф. Суд над надменными нарядными женщинами Сиона 16 И сказал Господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах, – 17 оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их; 18 в тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах и звездочки, и луночки, 19 серьги, и ожерелья, и опахала, увясла и запястья, и пояса, и сосудцы с духами, и привески волшебные, 20 перстни и кольца в носу, 21 верхнюю одежду и нижнюю, и платки, и кошельки, 22 светлые тонкие епанчи и повязки, и покрывала. 23 И будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос – плешь, и вместо широкой епанчи – узкое вретище, вместо красоты – клеймо. 24 Мужи твои падут от меча, и храбрые твои – на войне.25 И будут воздыхать и плакать ворота столицы, и будет она сидеть на земле опустошенная.
Как Новогоднее пожелание его нельзя воспринимать без священного ужаса. Но любое пророчество – это только начало деяния. (И Ниневия была обречена Богом, да Иона, хоть скрепя сердцем, а выполнил повеление – привел город к покаянию и предотвратил его гибель). Может, и мы услышим в этих словах призыв – остановиться на путях лжи, разврата, нечестия. Лет 10 назад написался у меня новогодний стих "Своей стране я пожелаю в Новый год...". Вот он.
Новогоднее Своей стране я пожелаю в Новый год Янв.08
Несколько новых декабрьских стихов. Почему пишется именно так? Почему такие образы, а не другие, почему такие ритмы? Нет ответа на эти вопросы. Стихия речи живет почти сама, хотя спрос, конечно, с нас. Вот. *** Москва – большая гора С нее далеко видно. Аж до Херсона идет игра, За которую ой, как обидно! И птицы стальные, и конница дул, Связаны, точно уздою, Ветер ли с брега другого подул, Бранятся ль цари меж собою – Вперед и назад, и за Родину-мать! И вдруг «на Ура» – отступать! Отступать! Холодная осень у нас впереди, Зима ли задула совесть? Русскою кровью земли посреди Днепровскую пишем повесть. И путаем буквы на серой броне, И гибнут солдаты не на войне. В этом кривом королевстве зеркал Нам и не виден смерти оскал. Чтоб не стремились дитя уберечь, Спрятать икону-матушку в печь И, опоясавши чресла, Чтоб не подняться нам с кресла! Тридцать ли лет ты лежал на печи, Муромский воин – теперь не молчи! Сроки – последние двинуть полки. Кто в командиры? Примкнули штыки! Только ли вьюга готова запеть Красную песню про русскую смерть? Что-то аукнется в сизой дали – С нами ли, с Богом ли счеты свели? Главного всех нас лишили добра – Сердце разбила нам эта игра. 09.12.22
И еще. Заметки из новой книжки.
Насилие Насилие – одно из основных определяющих принципов, признаков нашего мира, причастность ему. Насилие не только проявление своей воли над другим, это утверждение себя как имеющего права властвовать над миром. Физическое насилие ломает судьбу людей, делает рабами, но страшнее – его духовная составляющая, ибо у нас нет ничего только физического, или душевного, все имеет центр в духе, только – в каком? Насилие страшно не только для подавленного, оно губительно для души властвующего – он утверждается в своей самодостаточности,– вот фундамент мирской гордости. В сущности, то доисторическое грехопадение, которое пересотворило нас – это насилие над человеком, путем хитрости, лжи, соблазна его воля была уведена от Божественного просвещения, как отроковица, она была заманена в темные аллеи сада и ввергнута в объятия лжеца. О миг падения в пропасть! земля Эдема действительно ушла из-под ног, сладкое насилие сломало клеть души, рухнули опоры державшие свод храма, человек стал обломками самого себя. Разрушение, происшедшее в нем теперь требовало разрушения вовне, то есть подобия: сила стала правом внедрять свою волю в мироздание, в других людей. «Вновь переплавить сплав творенья, ломая слаженные звенья – заданье вечного труда...». Гете был, конечно, язычником, непоследовательным, но по чувству очень горячим. Его протестантская «бесцерковность» не могла оплодотворить его могучий дар, слово жило от огня к огню, от чувства к чувству, поклоняясь красоте, силе, волшебству любви и еще раз силе, природы ли, человека, урагана, муки... Насилие над миром увело нас от подлинного общения – как река впадает в реку. Теперь мы редко обогащаем друг друга водами своих дальних лугов, тайных родников, сообщающихся с небом, – право и уступка стали нормой наших отношений. Мир обкраден насилием. Оно всех расставляет по местам в своем новом силовом «бесстуктурии» нажима, захвата, подавления, обмана. Убежим насилия, убежим любви к нему, его идущего под ноги постамента и пропасти одновременно! Незаметно оно превратит нас в мумию фараона, стремясь установить свой неукоснительный порядок, властвуя, указуя, не слыша, и не слушая, не вникая,– утвержденное в своих представлениях, как единственных и обязательных к принятию и исполнению, – и не услышим вздохов ни своего, ни чужого сердца, куда стучится, всегда будет стучаться Господь, чтобы запрыгал младенец души в нашем чреве, ощущая Вечную жизнь уготованную ему от начала. Святая святым! Вечное – вечным, тем мириадам душ, сотворенных к любви и радости. Если бы поверить в эту святость внутри нас, не гаснущую, не преходящую, не могущую рассеяться ни заботами, ни сластями мира, малую святость-невесту, ждущую своего Вечного жениха, припадающую к окну каждый раз при звуке соловьиной трели, переходящей в зов горнего рога, свиста разрывающегося пространства, страшащего, желанного, родного. 4 дек.21г. Введение.
И последнее на сегодня. Собратьям художникам должно быть любопытно. * * * Модернизм – не форма, а полная невозможность принять традицию, отрицание ее и недопущение никаких ее проявлений. Вот почему модернизм воинственно агрессивен. Он следит, чтобы никакие ростки традиции не проросли, и если такое случается, немедленно их предает осмеянию и уничтожению. Модернизм – по сути, воюет с искусством насмерть. Когда он расходует свои «новые формы», ему ничего не остается делать, как перелицовывать старые, но перелицовывать, извращая главное, идею, дух, форму. Постмодерн – не стиль, а отчаяние глухоты и слепоты, полная невозможность и нежелание слышать жизнь и быть с ней в каких-то отношениях. Его поле выживания – искусство, на котором он паразитирует, уничтожая его. Но еще вот что важно, модернизм – это вкус. Если он привился, то человеку все неизвращенное – скучно и не интересно. Так как он жизни не видит и не слышит, у него нет сосущей тревоги отразить то, что рождается в глубинах жизни, мира, человека. Его поле – игра в уже созданном. По сути, это моль, короед, мышь, грызущая, сосущая, живые оттиски искусства. Модернизм – внутренняя духовная порча души. Это вообще явление духовное, и потому распознавать его надо по духу. Не новый взгляд на известные вещи, а затемнение смысла, передергивание. Вот и становится видно, кто вдохновитель этой анти-жизни.Главный пересмешник, отнимающий у нас святое зерцало искусства. Оно действительно ему помеха, так как пробуждает в человеке слух, зрение, мысль. Образы искусства, его ритмы раздвигают границы жизни и судьбы человека, он оказывается связан и с прошлым и с будущим, и самой жизнью в ее прикровенной тайне. Причем способность к искусству, то есть к усмотрению глубины и сути, есть у всех. Бог наделил нас этой духовной умственной способностью. Но одни наделены также способностью к форме, то есть свои интуиции продолжают в явленный образ. А другие этот поток интуиций не материализуют, но оставляют в себе как некое неизрасходованное наследство. Но они узнают его в произведениях, если возникнет созвучие. Писатель и читатель – пара, художник и зритель также, но только если художник не модернист и не занят игрой и передергиванием, а зритель, читатель не потребитель благ и услуг, а живая часть нашего единого человеческого сообщества. Искусство ищет правду, которая нужна всем, кроме потребителей и игроков. Откуда вкус к модернизму? Во-первых, искушение, во-вторых, духовная слабость, нечуткость, в-третьих, общая дезориентированность, расслабленность, которая всегда ищет развлечений, игр. Вот и заигрались под дудку пана. Дети! Последнее время!
Жизнь идет одновременно в разных временах. Болеешь сегодняшним, вдруг восстает и перегораживает дорогу вчерашнее или совсем давнее. И как с ним быть, если оно вошло, вонзило свое жало в цветок сегодняшнего дня? Зачем-то это произошло. Что-то не было решено, забыто, а жизни вот оно нужно! И подчиняйся – живи думой и сердцем все эти сплетенные времена, тогда, может быть, и поймешь Божью заботу.
Решила выложить свой отзыв на "Евангелие в Манге" о. Павла Островского. Я беседовала с ним, пробовала. Потом сняли ролик и выложили на моем видеоканале в Ютубе. Но там устная речь, а когда написано – лучше, более ответственно. Вот он.
«Свидетельство ложно» О проекте «Евангелие в манге» о. Павла Островского
Считаю проект «Евангелие в манге» о. Павла Островского недопустимым для церковной педагогики. Подробный разбор делали уже мои коллеги Лутовинов В.И., Гаврилова О. В., Цеханская К.В . (Опубликовано 4 ноября 2022 г. на портале «Русская народная линия». Электронный текст. URL: https://ruskline.ru/analitika/2022/11/03/chavkchavk_ili_evangelie_v_mange_) Добавлю к этому только несколько положений. 1. Нельзя открывать сакральное неготовым. На первом этапе воспитания и обучения в духовно ориентированной или церковной школе стоит нравственное воспитание человека. То есть ребенку и отроку надо знать, что такое хорошо и что такое плохо, и научиться побуждать себя к доброму и удаляться от злого. Должна возникнуть жажда добра и осуждение зла. Священное и Бог как источник добра может быть открыт только ищущему добра. Пока в отроке не укрепились начальные внутренние нравственные позиции, открывать евангельские глубины нельзя. Такова традиция древних христианских школ. В наше время это особенно важно, так как избыток информации на любые темы лишает отрока естественного благоговения перед духовной тайной, которую он не в состоянии понять. Открывая высоты духа неготовым, легко подтолкнуть человека к греху кощунства, который тяжким грузом ляжет на совесть и душу. 2. Педагогический принцип природосообразности требует адаптации любого материала, отсюда – хрестоматии, то есть выдержки, избранные отрывки, которые могут быть усвоены и осмыслены детьми. Но хрестоматия не должна искажать, опошлять, вульгаризировать материал. Первый образ, полученный в детстве, усваивается навсегда, разрушить его невозможно. Он должен соответствовать главному – духу, и быть верным в слове. Нельзя давать то, что потом придется разрушать, перестраивать. Никакой крепости не будет, постройка вся окажется шаткой и вообще может привести к нечувствию, отрицанию духа, атеизму. 3. Евангельский текст – священное слово. Прикосновение к нему должно сопровождаться страхом Божиим. Редактирование, хрестоматийное сокращение, русификация – все должно сверяться с духом Церкви. То, что сделано с евангельским текстом в проекте о. Павла, «Евангелие в манге», по моему писательскому мнению – просто преступно. Это то самое «свидетельство ложно», о котором предупреждает 9 заповедь. Хочется воскликнуть – как рука поднялась?! 4. Изображения манги – ширпотребны и пошлы. Это не художество, а кич, т. е. культурно-эстетическая категория, которая включает в себя клишированные произведения искусства серийного производства. Сопрягать священное с кичем не просто недопустимо, это заведомое святотатство и развращение тех, к кому это обращено. 5. Чуждая культура в отроческом возрасте не отвергается, а вызывает любопытство, естественный интерес, как другой язык. Но зачем перевод на чужой язык священного, которое обращено к нашему сердцу? Здесь мы наносим духовную травму душе ребенка, отрицая естественное откровение его родной природы, подменяя язык культуры. Вера должна лежать на крепком фундаменте родной культуры. Расти ей в небо, но корнями держаться за родную землю. Сакральное, поданное в сниженном стиле неродной культуры опасно для детей – блокируется сердечное переживание, восприятие ограничивается поверхностно эмоциональной информацией, которой не придается большого значения. Все вместе – так называемый миссионерский проект «Евангелие в манге» о. Павла Островского, по нашему мнению, – это не новый метод церковно-просветительской деятельности, но акт духовного нечувствия. Это нечувствие современного ребенка, непонимание педагогических задач церковной школы, и кроме того, нечувствие и пренебрежение к традициям и Преданию Церкви. Это кризисное явление, будучи воплощено, то есть представлено в книжном формате, как задумано, оно может стать оружием против подлинного духовного воспитания детей и юношества. И оружием эффективным за счет своей манкости, доступности. И потому со скорбью можно сказать, что «Евангелие в манге» – это акт духовного растления, который необходимо пресечь. Остается только задать вопрос, как мог появиться этот продукт? Из какого нездорового пространства он мог родиться, из какой среды, ограничивающей слух сердца настолько, что оно перестало чувствовать силу и благодать Церкви, и стремится найти свои, только свои пути веры и жизни. Такие прецеденты в истории Церкви, конечно, были, но были и жертвы такого глухого самостояния, и немалые. Да не будет!
Месяц прошел, а вот не могу забыть этих ребят. 7 ноября у памятника Марксу среди красных знамен заметила какие-то особенные флаги. Один с черной звездой и кулаком в центре. Подхожу к группе – ребята, а что вы за партия? – Рабочая партия! – отвечает молодой лохматый рыхлый толстяк совершенно не рабочего вида. – А какая у вас программа? – Ну, я так сразу не скажу, – он замялся, – спросите у кого-нибудь еще. – А вы знаете программу вашей партии? – Не! Спросите другого. Ребята все молодые, флаги на больших древках держат легко, все без головных уборов, веселые, болтают. – Так вы за социализм!– Да!да! за социализм! вы к нам приходите, все вам расскажем. Вдруг огромный флаг развился над головой и закрыл на миг мое лицо. Взглянула вверх и увидела что-то черное и белое, потом разглядела серп и молот, а внутри большую цифру 4. Это требовало разъяснения. Обратилась к держащему эту реликвию – вы какую партию представляете? – Мы – четвертый Интернационал, мы за Льва Давидовича Троцкого! – Вот это да! Глянула повнимательней на знаменосца – молодой, высокий, бледный, в черном потертом под старую кожанку пальто, с деревянной большущей кобурой на боку. Реконструктор? А почему вы за Троцкого? Он начал без энтузиазма объяснять, что, мол, Лев Давидович незаслуженно забыт, и его теория революции верна, и мы ее поддерживаем. – А кто вы? – Ну вот мы! Рядом еще два тепличных юноши чуть меньше ростом и в простых куртках без кобуры, все призывного возраста. А что же вы хотите ребята? И кто ваши друзья? Тут они как по заказу поздоровались с соседней тусовкой под знаменами с кулаком! А привет! Привет! Выручил юноша с замечательным большим портретом Ленина. Он держал его как хоругвь и явно знал, кого держит. Он подошел к нам и тут же откуда ни возьмись появился китаец с девушкой, оба очень симпатичные. Вы тоже за социализм? Да!Да! Юноша кое-как говорил по-русски и переводил девушке. Они меня как-то без труда терпели и даже отвечали на вопросы. А как дела в Китае, какие проблемы? У вас все за социализм? Он не знал, что готовится пленум и что такое социализм с китайским лицом. По китайскому вопросу Андрей Девятов нас подготовил намного лучше, чем Китай подготовил своих юных китайцев. Мы победили бедность – сумел выговорить дежурную фразу веселый студент, который оказался историком, и тут же откликнулся еще один историк, из Ярославля. Знамена развевались, холод бодрил. На граните за спиной у Маркса уже пели Интернационал. Книжные торговцы разложили на скамейках не только партийные книжки. Народ бродил, разговаривал, милиция была тут же, но никого не трогала до окончания возгласов. Мы были в самом центре Москвы, а чувствовали себя на задворках, истории ли, современности? И весь этот театральный митинг с живыми людьми был такой ненастоящий. Жизнь скрежетала танковыми гусеницами, летела огненными смерчами, вилась ложью хитрых словес, но этого было не слышно. И об этом никто, как по команде, не говорил: все понимали – нельзя! Знамена начали двигаться, редеть, их сворачивали в рулоны, для некоторых были даже припасены чехлы, хранить до следующего действа. Активизировалась милиция, корректно подвигая торговцев сворачивать свою лавочку. Пластинки, которые я приглядела, кто-то уже купил, но рядом на лавке лежал замечательный школьный Державин, сейчас и в институте не в каждом это проходят, и тут же красный, поэтического формата Маяковский, все поэмы. За одного просили 20 рублей, за другого – 30. И осчастливленная этими двумя поэтами, я как-то сама собой запела «Вихри враждебные веют над нами...»
Давно не писала, а хотелось – ни дня без строчки! А вот уже выпал снег и растаял, и опять выпал. И в какой-то из последних мокрых темных дней на ступеньке к колодцу начался стих, он обрел два образа. Вот второй, как мне кажется, подлинный. Кому нужна поэзия сегодня? – часто мне приходится слышать. Наверно, многим теперь совсем не нужна. Но в письмах с Юго-Востока читаю – пришлите свои стихи! И они вырываются из груди навстречу этой просьбе – летите, голуби, летите!
* * * Облака летят,
а кажется, весь небосвод
Сегодня я была свидетелем очень интересной реплики. Подхожу к кассе в новой малолюдной Пятерочке, за кассой мужчина не очень похожий на кассира, как будто местный какой-то слесарь или шофер присел временно. Я приехала за капустой, а она плохая здесь оказалась, взяла для знакомства с этим магазином пачку чая. Передо мной бабулька невидная, согбенная. "Мать, у тебя карты Пятерочки нет? Мне чай пробить со скидкой подешевле?" Смотрит непонимающе – что? Я повторила. "Нет, ничего у меня нет, совсем ничего..." И провела руками по своей груди, как будто подтверждая пустоту всех карманов - нигде ничего не звенит, не припрятано. "Да что ты, мать! как ничего нет? У тебя есть прожитая жизнь, да еще в таком месте, где немцев остановили!" "Где их остановили?!" – оживился кассир, подтверждая своей интонацией, что он вовсе не кассир. "Да здесь у нас!" "Ничего их не остановили, вон они все в "мерседесах" разъезжают! и сколько их! куда ни плюнь – они!" Вот тебе и народное слово! И главное, какая политическая грамотность: немцы, фашисты были наши враги, и этих новых буржуйчиков в мерседесах он приравлял к немцам, по его ощущению они тоже наши враги. И войну вроде тогда выиграли, а сейчас смотреть – проиграли. И никакого расизма нет в его словах, и даже классовый подход затушеван – а именно те равнодушные хапуги, ограбившие народ, и презирающие его, как презирали немцы – вот они – живые враги, захватившие нашу землю! Вот такое откровение из глубины народного ума и сердца довелось мне услышать. Так, Господи.
Сегодня 7 ноября – красный день календаря! С Днем Великой Октябрьской Социалистической революции! С каждым годом этот день становится для меня святее. Великую народную державу создали, и я родилась в ней, выросла, училась и жила.. Самая высокая точка России – это СССР. Была сегодня на Красной площади – сердце России. Люди как пуганые все, песни только я запела, потом кое-кто стал подхватывать, но быстро замолкали. Что нужно, чтобы проснулась русская смелость в нас, дерзость, храбрость. На Донбасс вся надежда. Он должен сделать нам прививку нашей жизни – чтобы вспомнили, как Днепрогэс поднимали, Гагарина запускали, атом осваивали. Моя родина – СССР. Поруганная, осмеянная сегодня страна. Но все это должно облететь, как мишура. У мавзолея Ленина, у могилы Сталина – ворох цветов и старые солдаты отдают честь, кто-то крестится, кто-то почти плачет, есть и молодые. Все разные, одни – прилипалы, другие, кажется, ищут правды. Два паренька запали в душу, один с очень хорошим портретом Ленина, другой с красным флагом Победы, оба историки. У памятника Марксу я им рассказала про Сергея Георгиевича Кара-Мурзу, его книги, они совсем не знали о нем. И на этой же площади, где все после митинга остались поговорить, мы с одной фельдшерицей пропели все гражданские песни – от "Вихри враждебные веют над нами..." до "Каким ты был..." А когда совсем замерзли, оказалось, что она живет недалеко от меня, а вот где довелось встретиться! Теперь будем петь вместе, надеюсь. И вот стихотворение, ответ клеветникам и хулителям моей советской родины.
* * *
Мы жили там, 30 янв. 2013
Сегодняшнее воскресное евангельское чтение было о Богаче и Лазаре (Лк16,19-31). Притча о немилосердии богатого и возмездии за гробом. Особенно всегда выделяют назидательный конец "если они (братья) Моисея и Пророков не послушали, то, если и мертвые воскреснут – не поверят!" Но в народном сознании притча эта – именно образ возмездия и вознаграждения за страдания. Бог – Судия праведный – вот надежда народа. Наставления о вере гасли рядом с образами страданий, которые, знал народ, добрым выпадают чаще и лютее, чем злым, так же, как и ярмо бедности. "Тут не в вере дело," – как будто слышалось в сердцах, – а в судьбе, и в воле Божией – Богу было так угодно!" В одном из ранних рассказов Л.Н.Толстого, по-моему "Рубка леса", именно эти слова говорит командир над умирающим, самовольно бросившемся в атаку юным бойцом – "Так, видно, Богу было угодно". Тот кается в своеволии, умирая на заре юности, а этот с мудростью зрелого воина – Богу угодно! Непостижимая тайна доверия к промыслу Божию! Вот что сегодня отсутствует в нашем новом русском Православии. И куда делось за 30 лет?! Все хотим понять, объяснить, сверить. А ведь слова Евангелия, чтобы по ним жить. Вроде, просто, а для большинства невозможно теперь – бесконечная говорильня на религиозные темы, заменяющая собой жизнь. И в заключении немецкая народная баллада 15 века. Баллада о двух братьях Немецкая народная баллада 15 в. Пер. Льва Гинзбурга
Не могу не рассказать историю с этой балладой. Приезжаю в Сибирь вести педагогический семинар, несколько раз была там в разных городах. Поселили в гостинице. Отработали, батюшка принес мне номер их приходской газеты. Читаю вечером – и вдруг глазам не верю стихотворение "Два брата" и подпись – такая-то (ну например, Мария Сафонова). А это как раз наша Баллада о двух братьях 15 в. в переводе Гинзбурга. Как, почему, кто-то выдал народный текст за свой? Когда батюшка пришел, чтобы отправлять меня на самолет, я ему рассказала о подмене и спросила, как это могло быть, знает ли он эту "поэтессу" и пр. Но он как-то перевел разговор на то, что я слишком расстроилась и не стоит так огорчаться из-за этого. Его почему-то это не очень взволновало, а ведь тут человек впал в искушение, 8 заповедь – не укради! но и второе, выставил себя не тем, кем является. Чего больше от публикации пользы или греха? Так в самолете все и думалось, лететь было долго, вспоминался и храм, выросший в тайге, как с иголочки по современному проекту, вспоминались и замечательные педагоги, вопросам их не было конца, готовы были продлить эти три дня до недели – и живые такие, радостные, полны любви – и любви не по завету, а по сердцу. Напоследок рассказали мне курьез. Идут в храм, а там длинная лестница вылизанная с подсветкой, подошли к полированным дверям, открыли осторожно, входят, оглядываются... Все сияет, порядок. Подходит служитель и культурно вежливо спрашивает – вы к кому? Не нашлись что ответить, замялись мои литераторы, историки, химики и математики – смеются – а что надо было ответить ему, Людмила Васильевна? Думаю, надо было сказать – к Богу! Засмеялись и тут же задумались. Прекрасные русские люди, отцы их приехали сюда на комсомольскую стройку – и построили все, что задумано было, и вросли в эту землю, и свою веселость и дерзость передали детям. Хорошо.
Сегодня пришлось мне быть не только писателем, но и столяром. Перестала закрываться дверь в комнату, что-то пол ведёт или дом садится. А если не закрыть, дует в спину, когда за столом сидишь. Вот стамеской и молотком и давай я тесать порожек. Все неправильно, но закрываться стало, недаром мой дед был столяром, а я в его комнате как раз сижу за его столом, который он делал к Покрову, к гостям, а посидеть за ним не пришлось – написал на него сосед донос, и в канун Покрова его арестовали. «Остались часы и дети», как вынырнуло в одном моем стихотворении. А вот, оказалось, не только дети. В нашем доме нашли клад. Да! да! 3 года назад, когда строители вели лестницу наверх, нашли монеты – николаевские серебряные рубли. Не иначе как дед и припрятал их! Но никто не знал, даже бабушка. Строители, узбеки, таджики, конечно, все украли, но одна монетка у них выпала, чтобы я знала. Потом, я нашла и место, где был сделан выдолб в бревне. Монет было 20-30 примерно, они были переложены паклей старой. Они не очень ценные, я узнала, таких много: это серебро 98 пробы, отчеканены в 1897 г. в Брюсселе с портретом Николая II. Вот такая история с кладом, как сказка на ночь. Ну, наверное надо и стих поднять, где дед упомянут:
* * * «Не говори мне о культе, Петро! 1980 г.
Ноябрь пережить трудно, снега еще нет, солнца уже нет, а сдвинутое время съедает вечер, как его и не было – сразу тьма. Россия во тьме. А вот старый стих, сорокалетний почти, из того счастливого времени, когда мы все были чем-то недовольны, кто – работой, кто – начальством, кто – плохой квартирой – и все "хотели перемен", имея доступ ко всему необходимому.
* * * Подмосковье черно, 19 ноября 1986 г.
* * * ...И не успели выкопать герань, 5 ноября 2006 г.
А вот через два года.
* * * Дождь холодней день ото дня. А на Покров, 12 окт. 08
А вот 1993 г., после расстрела * * * Ну наконец-то снег! Мы заждались. Осень 1993 г.
Заботами, богатством и наслаждениями житейскими... В сегодняшнем евангельском отрывке, Притче о сеятеле, прямо указано, что нас отводит от жизни по Евангелию, от христианского пути. Одно зерно упало при дороге – и, видимо, забылось как-то, далеко от реальной жизни, словом, притча. Это, наверное, и названо «его украл диавол». Второе попало в каменистую почву, и сказано, что радовался человек слову, оно вызвало сердечное ликование. Радость – большая ценность в нашем мире, она свидетельство рая, бывшего и грядущего, ради радости делаем подарки детям, близким – чтобы порадовались. Больные начинают поправляться, нерешаемые задачи вдруг можем решить. Даже грамотность от радости повышается, она ведь не исполнение правил правописания, а чувствование живой текущей речи. Испуган человек – слова все позабыл, сказать связно ничего не может. А окунулся в радость – и запел, расцвел. И вот эту радость от слова Божия человек теряет в искушении. Вот каменистая почва, он не защищает, не борется за подаренную ему радость. Почему так? Борьба – норма жизни. Но она – всегда напряжение, решение всегда каких-то новы задач, нарушение удобства. Она – движение, а образ дан – «камень», то есть недвижимый предмет. Влага не доходит до зерна, нужно движение сердца, а оно окаменело у многих, и хочет только собственного покоя. И радость, прилетевшая белой голубкой на окно, стучится в стекло, но в доме глухо. «Или окамененные еще у вас сердца?» А вот третье зерно, погубленное терниями, это совсем про нас. Евангелист Лука поясняет, какими терниями: «заботами, богатством, наслаждениями житейскими». Но ведь это все содержание нашей жизни! Большинство именно этим и живут! Именно так. Слову Божию места в нашей жизни нет – вот что. Послушать можем, и порадуемся немного, но не подвинемся, не станем рушить уже скрепленные звенья налаженного как-то бытия. Отваги нет жить по Христу. Но ведь должно же быть что-то у нас от Него! Нос – от мамы, характер – от папы, голос – от бабушки... а от Христа что? Почему в сегодняшних православных Христа не видно?! Еще 30 лет назад Он светился в глазах людей – добротой, смелостью, честью, любовью! Что же теперь померкло в нас солнце правды? В притче, конечно, есть и благодатная почва, принесшая плод сторицей, на то она и притча, чтобы не замыкать круг отчаяния.
* * * Розы не знают, 27.08.2022
Белый день
Советский народ – что это? А советский человек? Непопулярная сегодня тема, да и как это объяснить? Советские люди ещё остались, а советского народа нет. Как так? Так. Сожжены оказались связи, скрепляющие людей в народ. Ведь это было не внешнее единство, не по интересам и целям, но внутреннее, духовное родство идеалов, убеждений, мировоззрения. Отсюда и рождался духовный макрокосм общественной правды, который куполом незыблемым создавал живое духовное пространство, каждый человек и рождал это пространство, и освящался им. Вспомним, как в фильме «Доживём до понедельника» школьник написал в своём сочинении: «Счастье – это когда тебя понимают!» А понимание как раз и возможно только тогда, когда идеалы общие. Но мы имели не только общие идеалы, но и общую жизнь, то есть стремились эти идеалы воплотить в реальности – вот что совершенно непонятно сегодняшним молодым. Доброта становилась почти нормой, хищничество отрицалось; и не лично ты правил жизнь или творил зло, а была огромная живая сила, внутри которой ты существовал, материнская или отеческая – так она ощущалась изнутри. Не язык, не культура, но сама земля, казалось, жила этой силой. Законы правды, совести, чести, доброты, которые волновали наше сердце, становились законами жизни и уже как столпы истины держали народ в духовном единстве. И дети, юноши врастали в это духовное пространство жизни, подавляя свой эгоизм, лень, хитрость, борясь, отступая, проваливаясь в пропасть самолюбия, – но выкарабкивались из личной судьбы на руки народа. Советский народ – это действительно было братство родных по духу людей, способных понять друг друга и помочь. Предать это братство было малодушием. Как жить с таким клеймом потом?! Учились не предавать. Много чему ещё учились. Перед принятием в комсомол вели беседы по речи Ленина на Третьем съезде комсомола: «Учиться! Учиться! И ещё раз учиться!» «Учиться коммунизму! (что это за устроение общества, какой он бывает?), учиться строить коммунизм! (что тормозить, а чему давать дорогу и в своём сердце, и в обществе для созидания живого братства?), учиться жить при коммунизме! (бороться за правду и воевать с ложью, укреплять свою волю, слушать совесть, искать средства защищать доброту, честь, любовь и в человеке, и в жизни). Вот чему реально мы учились и видели эти образы в наших книгах, театрах, кино. Это потом начали говорить, что правда, а то и истина, у каждого своя, – а тогда знали, что правда-истина – общая для всех людей. В Евангелии, оказалось, так и сказано. А ещё мы учились любить. И полюбили, как наши отцы и деды, труд, стали за него бороться – вот и встала советская наука, поднялись заводы, фабрики, зашумели новые сады, зашелковились поля... Забыли советские люди о голоде, когда и недород был, лебеду не ели, только песню сохранили фольклорные ансамбли, как «уродилась лебеда в три ряда»... И сколько же за жизнь довелось мне видеть замечательных советских людей! Помню, в командировке в Пензе повезли меня по совхозным хозяйствам. А в одном совхозе как раз силосную яму заправляли. Председатель, крепкий такой кряж с улыбочкой встретил молоденькую московскую журналистку, неизвестно зачем пожаловавшую, кликнул своим собрать стол по-быстрому, а сам, кивнул, я на силосную пока сбегаю. Я за ним. Наклонился к яме, взял горсть перемолотой травы, вроде, и ботва какая-то, может, кукуруза, помял в руке, растёр, попробовал на язык, засмеялся – отлично будут зимой жевать! и посолено хорошо! Теперь можно за стол. Это ко мне уже было обращено, как к мало?й, ничего ещё не понимающей. За столом всё было просто, действительно, по-полевому, тут же к нему подходят с вопросами, какие-то он – потом, потом! а на что-то из-за стола вскакивал – нет! нет! Большое хозяйство, всё надо углядеть... Да сколько таких людей было в стране! Тяжёлая им выпала старость, не здоровье потеряли, страну потеряли, сердцу жить нечем. А удовольствиями они не сыты, стыдно как-то и говорить про это советскому человеку.
Счастье
И вот несколько поколений, подпирая одно другое, вознесли великое здание земного братства. Не рая, нет, но братства правды, не в которое они верили, а которое поднялось и вот стояло теперь, как белый день на дворе. Это белый день жизни и защищали от коричневой чумы, которая несла с собой не только смерть физическую, но прежде всего убийство света в человеке, умерщвление души, раскол народа – рознь сеялась между людьми. Но не национал-социализм был внутренним содержанием и движителем фашизма, а мамоновы сребролюбие и злость, они же – родословная капитализма. И не в одном только народе угнездилась эта духовная болезнь, но именно что между народами проросла, заразила их, как ядовитый сорняк, и проглатывала поочерёдно, точно волк овец. Вот из пасти волка и слышим блеяние проглоченных отар. Отсюда и «национальные» одежды удавок, то есть внутренние культурные добавки к античеловеческой сущности этого явления, зародившегося на земле не в той ли первой злобе брата на брата, которая тяжёлым наследием некогда легла на род человеческий? Вытаскивай теперь себя за волосы к настоящему-то человеку! Да и у кого сил достанет, слабые стали... Это историческое, вернее, доисторическое наше духовное наследие народное единство, конечно, тоже имело. Но как-то оно оказалось заблокировано, сархивировано, говоря языком сегодняшнего дня; жизнь рванула вперёд на летучей тройке, некогда было собой заниматься, надо было учиться, строить страну, врага отбивать. Пока шёл бой: за землю, за урожай, за науку, за добро – росла наша крепость, все потери оборачивались победой – и засветилось, наконец, золотым лучом манящее со сказок слово «счастье». Все были – «с частью» – не долевой, а общенародной собственности, и приносила она не проценты в карман, а невероятные возможности роста и развития человека, дар шёл в душу каждого, в душу народа. Но за что боролись, на то и напоролись, как говорится. Счастье, благополучие для нас оказалось капканом – зашевелился «родимый хаос», навевая лень, равнодушие, нежелание помогать слабым – пусть-де сами барахтаются, а то я вон как живу, а мог бы ого-го как! Этих несогласных с народным единством, опившихся духовным молоком матери, которое и питало, и закаляло, и давало силы творить, в чём главное богоподобие человека, – этих отщепенцев, вечных защитников личных прав всерьёз никто не воспринимал: власть им воли не давала, а народ не пускал в своё сердце, оно было занято Христом неназванным. «Новые свободолюбцы» мутили воду каждый в своей лужице, их и не слишком-то карали. Ух, как на это слово кинутся сейчас сотоварищи! – А лагеря, Гулаг?!
Общественная хирургия
Октябрь-то победил, начали восстанавливать страну, учиться жить по-новому. Но Февраль с его вождями высокого градуса не исчез, но ушёл во внутреннее пространство страны, во вторые, третьи эшелоны местного управления. Они стремились хоть как-то зацепиться за краешек власти – контрреволюция была сохранена как незаживающая внутренняя язва. Она терзала страну, убирая лучших. Скольких загубил Ягода, Ежов, пока их не разоблачили самих! И в каждой-то области время от времени обнаруживалось вредительство. Опять непопулярное слово! А как назвать противников народного единства, которые не бездействуют? Враги народа. Слово «вредительство» было обычным в лексиконе семей. Не предания, а реальные случаи жизни рассказывались нам. Как взрывались неизвестно отчего котлы на заводах, как по лендлизу муку с червячками давали. А вот один особо запомнился – как роженицам велели надевать клеёнчатые лифчики, чтобы молоко, мол, не текло. А они – холодные, грудь застывала, воспалялась – молоко и пропадало. Младенцев кормили искусственно, и силы в них, конечно, такой уже не было, кто-то болел, умирал. Если бы мы лично не знали этих худосочных деревенских мужичков весны 28–30 гг., весёлых, но часто присаживающихся отдохнуть, то и не поверили бы в эту «малую порчу» большого народа. Но она была, и с ней, как и с другими подобными явлениями, надо было бороться: выявлять, пресекать, вразумлять, наказывать. Вырывали метастазы. Эта общественная хирургия опиралась на доверие народа к власти, но, как известно, скорпион, которого ловят, не может не ужалить: вот в Бутово и лежат с одной стороны – священники, с другой – их палачи.
Сад земли
Эта внутренняя война была выиграна страной, идеалы народа не были порушены, братство, исторгнув из себя чуждое, растлевающее, получив неминуемые травмы, укрепилось и возмужало. Это изменяло и саму жизнь. Идеи и идеалы проходили проверку в бою времени и пространства, опыт совершенствовал теорию, а мудрость вождей позволила не сталкивать идеи и идеалы лбами. Как церковные каноны, принятые в определённое время, они сначала служили к устроению Церкви, а потом теряли свою действенную силу: их не отменяли, но они уходили в архив, в историю Церкви. Так и в духовном идейном пространстве. Страна поднималась не как здание по чертежам, а как сад, выращиваемый людьми на родной земле. И люди росли вместе с этим садом, под его сенью, питаясь его плодами, – песни, книги, фильмы, наука, входящая в жизнь, – всё было обращено к человеку и, действительно, к его благу, которое понималось не только в физическом смысле сытости и комфорта, но как духовная задача роста и развития личности, преображения человека. Не случайно Сергеев-Ценский дал название своей эпопеи – «Преображение России». Советский человек и один не одинок. Вот откуда стойкость наша! Та общность, от которой мы питались, была везде. И другие народы, не только русский, вошли в эту советскую семью. Сколько приходилось слышать и восхищения, и благодарностей! Не забыть, как были с сыном в Абхазии год-два после их войны 1993 г. Жизнь только-только начала восстанавливаться. Гагры, пустынно, сожжённые трофейные дома, русская воинская часть, положившая-таки конец родовой бойне, перед ней табличка: «Не подходить, стреляем без предупреждения!» То есть – ещё горячо, но море, тёплый воздух, в общем, приехали смотреть Кавказ и купаться. И вот идём в опускающихся на город сумерках по тротуару, и вдруг приветствие: «Добрый вечер, страна!» Оглянулись – высокий мужчина, вроде, кто-то ещё рядом, теплотой овеяло – советские люди! И обратились-то к нам двоим как к народу, стране! Вот кто мы были! Какие новые русские, какие миллиардеры могут такое услышать?!
Наши дети
Но оказалось, что советский человек, это приобретённое внутреннее качество личности, оно не становится природным, то есть не передаётся по наследству. Общественное бытие определяет общественное сознание, говорил Маркс. Действительно так. Мы поняли это на опыте своей жизни. Разрушение Советского Союза началось с подтачивания идеалов, с насмешек над образами прошлого, с полуправды, называемой гласностью. Ну, и конечно, следом была кровь и шок от короткой но жестокой бойни... Первый майдан – октябрь 1993 г. в Москве. Подробно об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас вот что стало понятно – советские люди не могли принять перестройку, это было бы крахом их внутреннего жизненного пространства, крахом правды, предательством самой жизни. А вот уже дети поднимались в совершенно другой общественной ситуации. Они эти внутренние народные идеалы не ощущали внутри себя, а вовне видели только их поругание – и опереться совестью им стало не на что, духовная сила народа ушла в землю. Они остались одни на необитаемом острове человечества. Кто-то грезил крылами «икар?а», способного возлететь к солнцу, другие подлаживались под новую тягостную реальность, не понимая её, но не имея сил сопротивляться. Возведённая в закон безыдейность с навязываемыми, постоянно меняющимися оценками сделала наших молодых людей настолько пластичными, что они готовы принять что угодно, приспособиться ко всему, живут каждый сам по себе, в лучшем случае, клубно, образуя временное содружество по интересам. Отцы же кажутся им просто чудаками или, хуже, обманутыми пайщиками, горюющими о потерянном сокровище, которого на самом-то деле, оказывается, и не было. Корабль страны, надо признать честно, потопили наши дети. За 30 лет выросло несколько поколений, не знающих ни что ? такое советский народ, ни что ? такое советский человек.
Сотоварищи
Это советские старики, не отступившие от самих себя, не давшие разрушить то внутреннее сокровище, которое представляет их душа, то устроение их ума, которое каждое слово связывает с теплом сердца, омывающим живым чувством всякий образ, любое деяние культуры, жизни. А сокровищница их памяти, которой скреплён весь этот хрустальный дворец души советского человека! Именно они – подлинное безвестное достояние сегодняшнего нашего тёмного дня. Это действительно новые русские люди, которых родила русская земля, осенённая красным флагом на древе жизни. Пока живы советские люди, не придёт в теле враг рода человеческого на землю. Не придёт, и пока будет жива память о них! Советская Россия духовно оплодотворила полмира. Удастся ли молодым в одиночку возвести свою душу по нашим лекалам? Достанет ли им духовной силы земли? Им уготован путь, который уже прошли тысячи одиноких героев. Но человечество, раз познавшее народную святость как чудо, воплощённое в жизнь, не сможет забыть этого. Не сможет, даже если всей культуре прикажут молчать об этом, даже если самоцензура будет уводить строку писателя от этого небесного сада, некогда расцветшего на огромной земле и питавшего сердца многих народов. Плач о погибели Советской России – и он будет целебен и, даст Бог, приведёт к возрождению народа, его духа, воли и силы.
5 янв. 1922 г. Это День мученической кончины свт. Филиппа Московского. В этот день лет десять ходили мы крестным ходом от Успенского собора, где покоятся мощи свт. Филиппа, дерзнувшего не царскую грозную правду славить, а Божию, всемилостивую. Шли верхом Москвы, не спускаясь в переходы, до Елоховского, где свт. Алексей Московский, собеседник Сергия Радонежского, духовник нарождающегося московского царства. Зима, вьюга иной год, а в другой – оттепель. Идём без разговоров, несём большой (~ 40 см) деревянный резной крест, как выносной. В Успенском читали Канон святителю Филиппу, один раз разрешили приложиться к его мощам на солее, в Елоховском – Канон святителю Алексею или всем святителям московским. Такая тишина воцарялась тогда в груди – слова не нужны, сидим, наполненные духом, пьём чай... А вот не восстала страна с Христовым именем! Не ново оно было ей, знали Божью правду сердцем. Но и другое знали: удержать её на земле – большой труд. И держали, пока не обознались, не пошли за оборотнями, и дудочка крысолова не увела детей в беспамятные ближние дали. Осиротели разом и обесплодили.
КРИК ЖИЗНИ
Святость не природное качество человека, не милота, не кротость, не выносливость, не терпеливость даже, – нет, святость – это труды превозможения себя. А труды могут быть у всех, и у хороших, и у плохих по природе, у жадных, злобных, завистливых, жестоких. Для людей он, может, так и останется в памяти как скряга и эгоист, но тот рывок к свету нездешнему, рывок от себя природного к себе Божьему, тот рывок – вот зерно святости. И он должен совершиться не только в нашем сердце, но воплотиться, прорваться в жизнь, встретиться с нашей изломанной реальностью, зацепиться, просиять здесь пусть и падучей звёздочкой, но с вифлеемской ёлочки. Святость – это действие Церкви в мире, когда вдруг человек, отринув свою природу, поступает по Божией воле и становится на миг Его подлинным сыном, усвояя благодатную природу как бы на время этого рывка в небо. Это начало его нового пути, новой жизни. Упав на землю, как Икар, он не разобьётся, он только начнёт получать неожиданные удары неизвестно откуда, что-то будет ему мешать, нападать из-за угла, подло. Если стремиться к благополучию, этот разовый полёт в Царство новой жизни, принесший столько неожиданных проблем, конечно, будет отвергнут – как тут-то справиться тогда, всё будешь терять. Да, святость это не приобретение имущества, не удача в деле, а наоборот, если не забудется небо и засветится туда лучик (или оттуда?), святость будет сначала уводить от здешнего, сначала надо потерять навыки, приобретённые в этой жизни: хитрость, злопамятность, равнодушие – да сколькому нас научила эта жизнь, сколькому мы научились – обыкновенная история! И вдруг эти полезные здесь навыки, на почти невидной, а только чуть искрящейся дорожке делаются совсем ненужными. Будем от них отказываться – вот и побежит луч вперёд, и мы за ним, падая, сожалея об утраченном земном, не накопленном и не построенном, падая и возвращаясь иной раз вспять, а там уже и нет ничего – и вот остались меж двух огней – здесь своё жалко, там ничего не видно. Пока себя помним и чувствуем, так и будем обо всём сожалеть и страдать. «Как вы себя чувствуете? – развращающий вопрос. «Слишком!» – редкий ответ. Но может статься, что и начнём себя как бы забывать, а работу вокруг – видеть. «Нет у Бога других рук здесь кроме наших!» (из воскресной проповеди), начнём хвататься за то, что необходимо сделать, без чего жизнь забуксует, вот и вытащим себя за волосы из болота эгоизма. «Работайте Господеви!» Но там ещё добавка – «со страхом». Страх – нелюбимое сейчас слово, а ведь он-то всё и держит. Страх голода – «есть в мире царь, этот царь беспощаден, голод названье ему» (Некрасов). Но не голод только, а и нищета, а сейчас и неуспешность, непопулярность, невостребованность... о много имён имеет ныне «страх иудейский», и много отречений совершает человек страха этого ради. А как же – у нас сейчас учат ему как закону жизни, который, если не освоишь, ничегошеньки-то иметь не будешь! Кто этому может противостоять? Против самой жизни не пойдёшь!.. Одна только может быть преграда этому новому потопу – память о Рае. Зарытая глубоко в нашей душе, похороненная там, казалось, навсегда, а вот воскрешённая-таки Христом, и теперь живущая в нас птенцом неизвестной птицы. То молчит, то вдруг подаст голосок радости, то клюнет уснувшую сладко совесть – в общем, не одни мы теперь здесь маемся – Он с нами! Ну, конечно, не всё нам здесь у нас нравится, по-другому бы сделали... если б дали. Вот на этом-то перекрёстке ожидания страх иудейский и встречается со страхом Божиим. Природа наша мало что тут понимает, не на её языке говорят – но именно её терзают, мнут, давят, кажется, из одного человека хотят получить другого. Под этим несусветным гнётом и растёт в нас страх Божий – проклёвывается новый человек, но, глядь, опять провалились в болото тинного удушья мира – одолел страх иудейский. Хорошо, что не только в душе идёт эта брань, а то совсем обезумели бы; а дела, они – как вешки на реке, как зарубки в лесу, заметные камешки на дороге. Вот они есть: одни уже сделаны, другие кричат, требуют рук, головы, сердца. Жизнь бьётся в капкане мира (куда не мы ли её загнали?), только поспевай теперь – освобождай, врачуй, корми! Береги этого ребёнка – и будет расти в тебе страх Божий – главный воин против страха иудейского. И всё-таки слово «страх» очень тяжело для сегодняшнего уха, может, найти синоним? Нет, страх понятен сердцу. Страх матери – за дитя, дарованное ей жизнью: не потерялся бы на ягодной опушке, не отстал бы от товарищей по дороге, не увели бы в дурное дело, не струсил бы... Страх Божий – священный, это страх за жизнь, вручённую нам Творцом. И хотя по слову пророка: надлежит ей, этой жизни, быть побеждённой миром, но борьба будет продолжаться до конца. Вынести сердцу этого нельзя... правда, иным – уже и возможно. Кричит жизнь, стоит этот крик в глазах растерянного ребёнка, не хочет он идти туда, куда его тянут... а иные уже и хотят. Отступаем. Но не может успокоиться мать, помня живость и доброту своих детей, кричит её душа. Стоит крик жизни в слезах старого мастера, пришедшего на развалины своего завода, но слышен он и в учительном равнодушии витий, утешающих мужей, которые сдают один бастион за другим. Крик жизни повсюду. И учат не слышать и не слушать его, закрывать уши сердца. Но иные никак не усваивают эту науку мира, всё им жалко, страшно, что то ? погибнет, это сломается, там мост качается, здесь дом кренится... Чудаки! Это же закон жизни!.. Нет – мира! который ополчился на жизнь и вот-вот совсем её проглотит. Надо её спасать, иначе и всему миру конец... Но ведь он предсказан у вас!.. Вот и молчит птица в груди. Крик жизни заглушается святыми (!) словами: не пускает человек своё сердце в жизнь – трудно там, страшно. Пусть случится, что должно. Но иные – иные... Им и слова святые известны... или не известны, а они с этим криком жизни спать не могут и жить не могут. И чем дальше, тем больше растёт страх за эту бесценную золотую жизнь, подаренную нам в красоте дев, ручьёв, трав, в дружбе, в песнях искусства – всё хочется сберечь, утаить, как Младенца Христа от мира, унести в Египет, пока не умрёт Ирод... А умрёт ли он здесь? Только множится, как головы гидры... Прейдёт. Сердце знает, что прейдёт. Надо дождаться рассвета. Но не без нас он случится. От зарубки к зарубке, от одного крика к другому зову любви, окутывающей теплотой сердце, ясностью ум, радостью душу... Да что радоваться-то – чему?.. Страху Божьему, ставшему новой природой святого. Уф! Тяжела твоя работа, Господи, – сказал философ, умирая... Радостен твой путь, слава! – выдохнул святой.
А эта часть Дневника писателя в Телеграмм не попала. Она писалась раньше и ушла в поэтические книги, где эти страницы соседствуют со стихами. Выбрала несколько из разных эпох.
Умерла столетняя Умерла столетняя, и никто не вздохнул с облегчением, ни дочь, ходившая за ней днём и ночью, ни внуки-правнуки, которым приходилось ютиться в маленькой проходной комнате, ни соседка – никто. После кладбища старшие втиснулись за дедов стол, молодые накрыли себе в соседней проходной комнатушке – и поминали маму, бабушку, сестру, тетку, соседку. Не плакали и не сожалели, понятно, что жить она подустала, хотя и не болела сильно: лежала всего три дня, со среды до субботы, а вечером под воскресенье тихо за несколько часов, сама сходив на двор, закрыла глаза и просто перестала дышать. В гробу лежала светлая, без морщин, казалась моложе своей дочери, которая стояла рядом и неотрывно на неё глядела. Действительно прожила сто два года, пережив все выпавшие России войны: гражданскую, финскую, с немцами, японскую и новую – чеченскую. Похоронила брата, мужа, вернувшегося с войны, но прожившего меньше года, сына, принесшего из армии болезнь почек, внука, красавца, который перешёл дорогу каким-то местным бандитам и оставил после себя красавицу жену и дочь, выросшую в его стать. Все они вот собрались провожать бабку, не очень-то понимая, что за Царство небесное обещает священник и зачем надо молиться о ней, – уходила часть их жизни, нарождалась новая. Конечно, неприятно было видеть жёлтые ватные руки, в которые батюшка совал нужную молитву, но лик бабы Лиды был так спокоен и так сиял живой кожей, что все это воспринималось как какой-то новый порядок вещей – и не вызывало ни протеста, ни скорби. У Курасавы в фильме "Сны" последняя киноновелла как раз о похоронах столетней. Похоронная процессия движется по краю реки с бубнами и красными лентами, молодые танцовщицы скачут, юноши бьют в барабаны – больше похоже на свадьбу, на продолжение жизни, а не на её конец. Старик наряжается, берёт бубенцы и догоняет процессию – это хоронят его возлюбленную, которая его отвергла и, прожив жизнь с другим, вот теперь уходит от них всех. Печально, когда хороним молодых, говорит он, прерывается жизнь, а тут чаша испита, конец – благо. Со смертью младенца действительно нельзя примириться, кажется, жизнь останавливается во всей Вселенной, солнце не взойдет больше, скорбь рвет грудь, душа отказывается повиноваться уму. А в смерти старого открывается новая правда о жизни, красными лентами японской ритуальной пляски взвихрен воздух, бьют мудрые бубны, трубят трубы, расстается душа с уставшим телом, летит в небо, кажется, и след её виден, тень ли звука, дымка ли?.. У нас не пляшут и не поют на похоронах, и не чокаются, но за столом в этот раз мы «сидели дружественно», как потом, сама удивляясь, будет вспоминать дочь умершей. Не веселье, а какое-то глубинное радование соединяло всех. Такое же чудо радости мы испытали на отпевании убитого в храме священника. Это было несколько лет назад. Я знала многих в этом приходе, потому и утверждаю, не я одна переживала радость, певчие со смущением говорили, что им было почему-то легко, весело, хотелось даже смеяться – они восприняли это как искушение, грех, пока не узнали, что у других так же. Храм был завален цветами, многочисленная молодая паства, воспитанная в духе миссионерского служения, не пылала ненавистью к убийце, хотя кровь еще угадывалась на полу; глубокая светлая тишина стояла в храме, она не исчезла и во время пения, это была тишина другой, новой, жизни – и все обратились к ней. Священник был не стар, и, как отец дает последний наказ детям, открывает хранимые родом тайны, так он своим уходом удостоверил то, чему учил. Отворенные царские врата, столько раз виденные нами, сейчас на самом деле приблизили к нам Царство небесное, мы соприкоснулись с реальностью Вечной жизни. И это было не слово, а опыт наших чувств: счастьем наполнилась душа, каждый почувствовал себя любимым и способным любить, отчужденность исчезла. Также и на похоронах столетней. О Боге, кроме батюшки в храме, никто не говорил, разве что один сладкоречивый племянник, выпускник богословского института. Его молча вытерпели - и опять налили, чтобы всем хватило сил служить жизни: трудом, пахотой, огородом, заводом, который ещё жив, теплицами, сооружением мостков соседке... Держать жизнь, как ребёнка на груди, - вот вера народа. Её так просто из него не выбить. Русская церковь крепка не этой ли верой народа в жизнь, не этим ли его молчанием о сокровенном, священном, нежеланием дробить правду, добро на слова знания?.. У замечательной поэтессы Наталии Леонидовой есть одна маленькая точная зарисовка: в метро бабулька обращается к читающей церковную книгу женщине: «Про Бога читаешь, дочка? Он велел детей не бросать и старым помогать». Вот и вся русская сумма богословия! Богословие жизни: не благоустроение ее, а сохранение ее бытия. Ибо жизнь тоже живет и тоже умирает, когда мы перестаем ее охранять. Потому и смерть человека, его уход, народ воспринимает как жизнь, может быть, как самую важную ее часть, как призыв к ее умножению и славе.
Жизнь любить – не жить любить,
ИНОЧЕСКАЯ ДУША (На 40 дней Вячеслава Малащицкого)
Не всех своих святых люди знают. Да и как назвать святым человека, который не придавал себе никакого значения, пожалуй, даже пренебрегал своими желаниями, чувствами, никогда не говорил о своём здоровье, даже о юности не вспоминал. Он не старался вас втянуть в переживания своих впечатлений, как будто их вовсе и не было – мы его знали и не знали. Но вот если что-то нужно было вам, это становилось для него таким важным, что он, казалось, бросал дела и ехал, доставал, помнил, приносил. Но и обязательностью это не назовёшь, которая без белой манишки честолюбия, без зеркальца в нагрудном кармане почти и не встречается. Нет, услужливость Вячеслава Иваныча была другой природы – он был савельичем для всех. Да, да, дядькой! Здесь приготовить накормить, там отыскать, отогреть, умолить, а у этого выкупить, в ноги бухнуться, но вырвать, остановить секиру подъятую. И скольких вырывал! одних из рук нищеты, болезни, других – из отчаяния, пустоты. Где сирый, там его и сердце, и попечение. Вот ведь какая душа, сама искала себе трудов и хлопот. Но суетности в нём не было, а уж дело его располагало к счетам и перечётам – книготорговец, да не абы какой литературы, а духовной, православной. С рюкзачка начинал, и в каких только землях российских с ним не показывался – нужное ведь чтение, просвещает человека, мыслями наполняет. Не бизнесом была его книготорговля – миссионерством! Всё, что получал от книг, на книги же и тратил, ну разве что иногда появлялась возможность кому-то побольше помочь, но никаких личных накоплений так и не сделал. Не делал, потому и не сделал. И так на себя не тратил, как только иноки могут не тратить, связанные обетом нестяжания. А каким святым вервием была связана его душа, что так она в свою сторону не смотрела?! И учительствовать не полюбила (это с книжками-то всегда!), и об авторитете своём вовсе не заботилась. Удивительно, но Вячеслав Иваныч совсем не хотел быть хорошим, добрым, умным – вообще никаким, если и можно говорить о стремлении к чему-то, то этот человек стремился служить и быть... незаметным. В нём была подлинная русская скромность, без уничижения и подобострастия, скромность, которая одна хранит душу в достоинстве, а ведь ей сегодня, считай что, война объявлена. Макарий Великий в одной из своих духовных бесед предупреждает, что если человек говорит, что он чтит заповеди, то это не так, он уже сотворил себе суд, вместо того, чтобы отдать его Богу. Не ценил, но и не оценивал себя русский человек, приохочивался к делу и жил с ним, не с него, а именно с ним, не ища лучшего, а врастая в глубины жизни и подставляя свои плечи под своды, чтобы тут не рухнуло, там не прорвало, не затопило чем... Вот и святость. Не ушёл от нас Вячеслав Иваныч, теперь дядькой к Ангелам, ко святым – в ноги – не попускайте, заступники, земли поругание, будите народ, заспались, как барчата.
Народная крепость Елоховский собор – сердце московского, и что бы то ни говорили, русского Православия. Он стоял при разных властях, но ни одна, страшась, до сих пор не посягала на него. Он никогда не был заминирован, как сегодня нам сообщили, и его не должны были взорвать, если бы в Москву вошли немцы, он не мост стратегического назначения, нет, он – народная крепость. Собор собирал нас, собирал в народ, скреплял, сплачивал, вдохновлял, растил веру. Он воздвигал Патриархов и упокаивал их, открывая образ величественной смерти, пути в Царство. Собор жил вместе с нами и всё всегда принимал на себя... голод, холод, ложь, хитрость, – и вот сегодня двинулась на него новая наша тьма. Но сначала взяли на прицел того, кто так любил его, любил служить, молиться в его золотых стенах, любил в растворенных высоких резных вратах принять с плеча русого отрока плат, отереть им руки, и на миг замереть, благоговея перед ними; любил выйти к людям, не ступая на далеко врезающийся в народ амвон, капитанский мостик корабля Церкви, – выйти не учить, а постоять, подышать вместе со всеми. Любил. И этой любовью многое было покрыто и прощено – сила наших святых, мы чувствовали, вошла в Верного Церкви, – и это стало новым стратегическим оружием России. Простая правда, Его твердое «нет греху», которое высокое еврособрание в один миг обратило в совет нечестивых, Его отказ от диалога с ложью ополчили против Него мир – Он почувствовал, что стал мишенью, но не поколебался и обрел, все заметили, какую-то новую бодрость и теплую радостность. История же измены не длинна: убрали верных служителей, показали на выставке церковного шитья новый клобук. «А что, уже кто-то заказал? – был Его вопрос, (знал, что с головы Патриарха клобук не снимают). По ошибке службы информации как-то объявили в Интернете о кончине главы Русской Церкви, позже информация, конечно же, была опровергнута – но подготовка шла. И Он это видел, и чувствовал, и на предложение неурочного чая шепнул невинной своей служительнице – «Я еще пожить хочу, послужить!». С трех ночи в тот день, шныряли по Москве, тесня таксистов, кремлевские «черные голуби», двенадцать часов был блокирован официальный сайт патриархии, чтобы никакой утечки, ни-ни, в 17.00 Собор служил первую панихиду по Нему. Все всё понимали, тишина стояла жертвенная. Взяв огарок свечи у служительницы, простояла с ним, горящим, больше часа, и огарок этот не уменьшился ни на сантиметр! – негасимая свеча, вон она теперь среди образов... А служили тогда так, что иконы, казалось, плакали, и завершить службу отцы не могли, никак не решались... На второй день в Соборе командовала шайка ловких дельцов. Благовещенский придел занавешен был пленкой, кое-где брезентом, через каждый метр – военизированная охрана. Роют чужие в шапках, дирижеры – тут же, у левого столпа – тоже чужие, весь собор опутан толстыми кабелями до третьего яруса, и мешки, груды мешков наготове – с чем? Если Собор когда и минировали, так это сейчас – 6 декабря 2008 года, через склеп Патриарха Алексия II. В эфир прорвался один «несанкционированный вопрос – почему спальня Патриарха была вся залита кровью? Выступающий по Радонежу Крупин не стал на него отвечать, но слухи поползли – упал-де в ванной, охрана не досмотрела... В день похорон к Елоховскому было не подойти. ОМОН и «потешный» православный «Витязь» контролировали каждую подворотню. Особенно удручала уже готовая к любой «утке» толпа. Первыми уехали полированные автобусы с евронаблюдателями, а затем вдруг совершенно неожиданно вынырнули из-за поворота три поливальные машины и стали мыть площадь, как после прогона пленных немцев по Москве в июле 1944 года. Сделав три круга, смыв следы всех преступлений, погасив свои струи, они удалились туда, откуда их пригнали. Следом снят был неумолимый кордон ОМОНА – и все было кончено, собор сокрыл в себе тайну. Месяц он был как мертвый, наполнен совершенно нецерковным людом, который был пригнан телевизором к надгробию Святейшего, но, войдя в собор, как-то терялся, озирался и явно не понимал, что тут надо делать и главное – зачем? Центр служб в это время сместился из алтаря главного придела к правому, Благовещенскому, и к паперти. На престольный праздник, в Сочельник, и в сам день Богоявления собор пережил такое угнетение светским духом, так по-спикерски читалось Евангелие, что дышать сердцу было просто нечем. Таинство, мнилось, не может быть совершено в таком публичном пространстве. Тоска охватывала при виде корректно веселящихся хозяйчиков в халатах, направляющих людские потоки одни вправо, другие влево, а этих – к мощам, а тех – к чудотворной... Процедуры прикладывания к святыням открывали, казалось, глубочайшую материалистическую заинтересованность в пользе совершаемого акта. Дух собора исчез, пропал неизвестно куда. Страшное время. Кто помнит его – не забудет медного какого-то привкуса краснобайства, получившего вдруг права ? на амвоне. Словесный шабаш охватывал все пространство двух пределов, паперть и площадь перед собором – все говорили, говорили... и никто не молился. И долго это все длилось, долго свет небесный оставался неощутимым, казалось, покинувшим навсегда свое святое место. Но «ничто не может разлучить нас от любви Божией!». Были у нас, между прочим, и «патриархи», которые давали крест Лжедмирию! (Как иногда полезны экскурсы в историю!) Были и те, которые открыто возвеличивались властями и поставлялись при оттеснении неугодных и неудобных. Власти земные, при ближайшем рассмотрении русской истории, всегда считали себя вершителями не только земной жизни. Но пал – скинули! – Лжедмитрия. Земля восстала своими живыми и мертвыми – вечно живыми. Восстал и Собор. К Сретенью он начал молиться, и как-то сам собой схлынул поток празднопосетителей святой могилки, стал восстанавливаться (чьими силами?) и внутренний строй храмовой жизни, то живое пространство, которым, одним, мы и дышали. Открыл Бог – не за Предстоятелем идем! Он не первопроходец, уже есть дорога, вымощена. Покуда чуешь ее под ногами, не так важно, кто там впереди – все идут, многие, разные: и хромают, и сбиваются, и хитрят ... Мостовую же, камень, каждому своей ногой ощущать дано, и так явственно – что, если оступишься, не заметить точно не сможешь – позвоночник скажет. Но кабели, которыми тогда был опутан Собор, не забыть. Как змеи, они ушли под него и, как знать, не ждут ли своего часа?
|