УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 53

6 янв. 2005 г.

58 │ ЧЕЧОРА

«Лют я петь, запою — и по-другому заживу»
Признание одного из старцев,
исполнителя духовных стихов*.

31 дек. 2004, — 19 янв. 2005 г.

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 59

5 янв. 2005 г.

60 │ ЧЕЧОРА

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 61

02-22 февр. 2005 г.

62 │ ЧЕЧОРА

авг. 2002 г. — март 2005 г.

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 63

68 │ ЧЕЧОРА

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 69

72 │ ЧЕЧОРА

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 73

74 │ ЧЕЧОРА

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 75

76 │ ЧЕЧОРА

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 77

78 │ ЧЕЧОРА

УЛИЧНЫЕ ПЕСНИ │ 79

Умер Юрий Кузнецов. Это был первый поэт, в котором не было ничего советского. Лира его была сродни колесной. Он каким-то чудом и не чувствовал себя «мобилизованным и призванным», хотя многие хотели заполучить в свой батальон этого медведя-мистика. Это была неприличная свободна. Он никогда не мог сказать, чего он хочет сказать. Заставить его говорить внятно не удалось даже времени. Он вообще не говорил тем человеческим языком, каким говорят люди.
     Главная сила его была в том, что его не волновала та жизнь, которую он вроде бы жил, которая была у него за окном, на пороге, влетала, вбегала, просачивалась сквозь щели в полу… то есть волновала, но настолько, чтобы видеть жизнь другую, скрытую от глаз, от сердец, от умов — жизнь земли обетованной. В каком-то смысле он — антипастернак: не лирическое «Я», а «НЕ Я» — было его центром.
     Он показал нам, что такое средневековое, долирическое сознание. Эпос — это не только деяние времени и многих сердец, это — сердце… не обращенное к себе. Образ здесь выходит навстречу вещи, явлению, а не нашему чувству, и оказывается в какой-то новой реальности, где встречаются Синайские и Китайские стены и сплетаются песни псалтири и березового хоровода.
     Кузнецов рассказал нам о русском духе видениями, которые в этой, незримой для большинства реальности — явь. Его правда — это правда русского, карамазовского, крестового времени.
     Нельзя сказать, что он пел. Это были не песни, а складушки русской блаженной сивиллы, скоморошествующей в мужской рубахе. Не под дудочку Офелии, не под костяной бубен Бабы Яги, а под вздохи самой земли — шли роды слова.
     Он не перешел роковой рубеж поэзии, не стал учительствовать, отрекаться, сжигать «неправильное» — но остался в рамках доверия к дару, который Господь вручил ему. Не потому ли явление этого голоса стало явлением библейской поэзии в России и явлением самой… библейской России, которая еще не обнаружила себя вполне, но уже свершилась в слове.

94-95 │ ИЖЕ... ЕЖЕ... ЯЖЕ...

     …Почему человек пишет? Некоторые говорят, не могу не писать, высказываю свои мысли, изливаю чувства. Эта форма стихотворного дневника. Она не обсуждается, так как является частью личной жизни человека.
     Но есть другие отношения со словом — есть любовь к слову. Радость угнездиться в его владениях и слушать, как дышит жизнь, ловить ее попевки пощелкивания, а то — разливы, взмахи… Самое главное здесь — не навязывать своих мыслей языку, а наоборот — слушать. У Мартина Хайдеггера в его работе «Путь к языку» есть такие слова: мера говорения есть слушание.
      И я замечала, что именно слушание для многих пишущих является камнем преткновения. Стремясь высказаться, они торопятся закрепить вдруг вынырнувшее словосочетание и часто ломают язык, навязывают ему случайные образы, устанавливают неживые связи. Торопливость — первый грех против СЛОВА. Ведь по сути, что надо делать, если вы вдруг услышали какую-то строчку, звук, слово? Ждать. Замереть и ждать. Не «соваться» со своим продолжением, не подверстывать мысли и чувства, а ждать, куда потечет эта вдруг вынырнувшая из таинственных, незнаемых еще недр жизни речка.
     Любое живое стихотворение начинается не с мысли, а со звука, с услышанного ритма. Кто не слышит первой строчки (она в процессе письма может оказаться и последней) — тот не поэт, во всяком случае, не работник на поэтической ниве. Но для тех, кто слышит первую строчку, вся задача и весь труд жизни и заключается в том, чтобы научить себя слышать вторую и отличать слово человеческое от слова поэзии.
     Но, к сожалению, часто при чтении стихотворных сборников вдруг родившееся в нас ожидание чуда, не оправдывается, ничего не свершается — происходит как бы «соскальзывание» с поэтического языка в насильственное рифмование, а то и в языковую, стилистическую ошибку. В таких случаях хочется просто оторвать живую строчку от последующих, чтобы не возникал мучительный разрыв живой языковой ткани, вывих речи. Вывих или перелом в теле — нарушение живой целостной эстетической формы, он переживется болезненно и самим раненым и теми, кто видит рану. Вывих речи столь же болезнен и, главное, вреден для всех: он травмирует слух и уводит с путей правды, которая далеко не всегда сладкозвучна, но всегда жива и горяча.
     Как же быть, что делать?
     Искать живую поэтическую среду, которая поможет услышать себя, разовьет языковое чувство, поэтический слух. Обычно это происходит при медленном чтении хорошей поэзии, при грамотном обсуждении…
     У нас нет задачи писать, все равно как; есть задача — жить. И уж если дано услышать первую строчку, потрудимся дождаться второй. А уж сколько их будет за жизнь — Бог весть! — загадывать не стоит.
     Не надо хотеть писать стихи, вот что я поняла за свою путаную жизнь: пишется не потому что хочу, а потому что — молчу. Вот и рифма прорвалась случайно. Она всегда должна быть незаметной, не ломать, не крушить. В прозе, в жизни, смотришь, говорит человек нормально, просто, а начнешь читать, вся речь исковеркана, так и хочется сказать «Шура, не говори красиво!»
     Но писать просто — чудо мастерства. Стремиться же к этому надо, независимо от величины дарования. Может быть, и одно стихотворение за жизнь напишется — да живое! И хорошо!
     Вот так я понимаю любовь к слову.

96-97 │ ИЖЕ... ЕЖЕ... ЯЖЕ...